Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

На балконе театра показался полицмейстер, народ его приветствовал… Он раскланивался… Ораторы потребовали от него, чтобы он освободил политических, переполнивших за время военного положения все тюрьмы, остроги, замки и казармы. Он обещал освободить тех, что сидят в ратуше. Народ стал в два ряда, высокие тяжелые ворота ратуши отворились, и на улице показались первые арестованные. Вышла высокая, сухощавая женщина с ребенком на руках, закутанная в рваный платок. Женщину вели меж двух рядов людей под балдахином, сделанным из красного стяга. Музыка на балконе театра играла бравурный марш, а тысячная толпа оглашала воздух криками «ура!». Так было освобождено из здания ратуши человек двадцать — тридцать.

И снова ворота ратуши были заперты на железные засовы.

Но народ не уходил. Снова вышел на балкон полицмейстер. Грудь увешана орденами и медалями. Раскланялся. А супруга полицмейстера из окна посылала народу воздушные поцелуи…

Народ приветствовал и ее…

Никто не уходил с площади. Еще не успела скиснуть улыбка на лице обывателя, вызванная появлением и поклонами господина полицмейстера, как неожиданно, неизвестно откуда, среди толпы показались казаки на лошадях. Народ приветствовал и их… Какая-то женщина протянула казаку руку:

— Да здравствует свобода!

Но вдруг, показалось, напирают… Как будто бы бегут…

Что случилось? Кто-то истошно кричит… Женщины голосят… Дети плачут…

Бегут… Продираются сквозь толпу, валят людей… Сверкнула шашка, послышался крик и тут же оборвался… Человек упал на шедшего впереди… Один прячется за спину впереди идущего, тыкается головой в спину, матери заслоняют собою детей. Казаки на конях ринулись на толпу, конские подковы обрушились на тела женщин, на груди, топчут упавших… Шашки пошли гулять по головам, по лицам, затылкам… Кое-кто пытался защитить голову руками, но шашки отрубали пальцы, кое-кто, потеряв рассудок, сам кидался под копыта лошадей, спасаясь от шашки, сверкавшей на фоне царской монограммы. Большая часть толпы пустилась бежать к скверу, огороженному чугунной решеткой. Но, прижатые к ограде, остались на остроконечных кольях человеческие тела и тела детей, обагривших кровью холодный чугун…

Театральная площадь опустела. Лишь издалека доносились плач и причитания матери, оставившей здесь своих детей… На широкой площади в беспорядке валялись тела в лужах крови, отрубленные шашками части человеческих тел, дамские шляпки, женские волосы…

Мрачными и чужими выглядели дома на этой площади. Большое здание театра глядело многочисленными окнами на площадь, напоминавшую площадь римского цирка, где только что выпущенные из клеток тигры терзали безоружные и беспомощные тела людей…

Беспросветный мрак царил на улицах Варшавы, и только на каменных мостовых глухо звучали шаги частых патрулей… Двери и ворота были заколочены. Лишь кое-где горела забытая лампочка недавней иллюминации, которую дворник не успел погасить, запирая ворота от преследуемых казаками одиночных беглецов… И лампочка одиноко и стыдливо болталась, словно выброшенная на улицу…

Ночь была беззвездная и безлунная…

Дома, словно насупившись, хранили молчание. Тишину ночи нарушали только изредка раздававшиеся шаги несчастной матери, разыскивавшей не вернувшееся дитя свое и взывавшей:

— Дитя мое! Бедное мое дитя!..

Но голос матери тонул во мраке ночи, как черная капля в море черной воды…

И далеко разносился голос плачущей матери:

— Дитя мое! Где ты, малое дитя мое?

Но безмолвны были дома, заколоченные, запертые, как тюрьмы, в которых притаились граждане первого Дня свободы.

С болью в сердце покинул я дом и направился в Ленчице к тетке Хане-Перл.

Было это в один из тех дней, когда трудно сказать, то ли это зима, то ли лето: небо заволокло серыми тучами, земля влажна, и дышится тяжело.

Дорога, по которой я иду, тянется куда-то вдаль, а во рву, что между трактом и дальними серыми полями, пасутся коровы и лошади. Неподалеку сидят мальчишки, скрючившись в широких отцовских телогрейках, и поглядывают на меня из-под глубоких шапок, надвинутых на уши. Им, видать, неохота в такую погоду отпускать по моему адресу колкости, и они дают мне спокойно двигаться дальше. Проехала карета. Я заглянул в нее и увидел какого-то господина, растянувшегося на сиденье и читающего газету, лежащую у него на коленях. Но карета тут же уехала дальше.

Помню, что в голове у меня мелькнула мысль, которая испугала меня и пристыдила. «Если бы, — подумал я, — моя мать, упаси бог, покоилась на кладбище, я бы ее так любил!» Но тут же я спохватился: о чем я думаю? И мне стало стыдно перед самим собою: «Болван этакий, — проговорил я, обращаясь к себе, — кто же хочет, чтобы у него мать умерла? Кто?»

И стал я себя успокаивать: «Я вовсе этого не думал! Как это — чтобы мама умерла? Я имею в виду совсем другое: когда у кого-нибудь умирает, упаси бог, мать, — так ведь это так нехорошо! Бог ты мой!»

И показалось мне тогда, что моя мама меня пожалела, обняла ласково мою голову и так мягко гладит мне щеку и говорит, смеясь:

— Глупенький, кому ж это хочется, чтобы у него мать умерла? Кому?..

Серые тучи сгустились и потемнели, они будто опустились ниже к земле. Песок на дороге стал более влажным и липнет к ногам. А вдали поля прячутся в густом тумане. Пробежала крестьянка, закутанная в грубую шаль, — она, видно, торопится попасть домой до того, как начнется дождь. Издалека показалась телега, она медленно приближается к городу. Крестьянин, сидевший в телеге, закутался в отсыревший мешок и усталыми глазами смотрит на вспаханные поля. Шапка сдвинута на затылок, мокрые пряди волос липнут колбу. Глаза выражают довольство: слава богу, мы уже дома! Навстречу из города едет другая телега, лошади еще твердо шагают по влажной земле, шеи вытянуты, они, видимо, куда-то торопятся… На крестьянине, сидящем на возу, мешок еще сухой, шляпа надвинута на уши, он спокойно смотрит вперед, но глаза невеселы: весь путь еще впереди…

А вот и желтое бревно, раскрашенное красными полосами, оно одним концом прикреплено к стойке, другой конец поднят кверху — это граница, отделяющая дорогу от города. На верхнем конце укреплена цепь. Возле будки, закутанная в тулуп, сидит моя тетка Хана-Перл. Она арендует городской шлагбаум и не пропускает ни одной подводы ни из города, ни в город, прежде чем ей не уплатят за это. И кажется, что она страж города: захочет — она потянет за цепь, опустит шлагбаум и отрежет Ленчице от всего мира.

Я подошел. Но так как земля была влажная, а я делал осторожные, несмелые шаги, тетка ничего не слышала. Она сидела, закутавшись в тулуп, понурив голову, и дремала.