Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Он выстукивал по стене пальцами, говорил о своей любви к ней: «Кто ты? Скажи. Я чувствую, что ты молода и прекрасна, и я люблю тебя… Я силен, как лев, я ночью сломаю разделяющую нас стену и приду к тебе. Я возьму тебя, как птичку, к себе на грудь, удеру с тобой, уйду далеко-далеко… Жди меня, пташка, жди…»

Она слышала стук пальцев, но не понимала, что он хочет сказать. Чувствовала, что за стеной кто-то горячо взывает к ней, что чей-то голос обращается к ней, зовет, зовет!..

Она лежала у стены, вслушивалась в перестук пальцев, понимала, что это песнь, песнь любви. Ей казалось, что она слышит слова, умирающие в толще тюремных стен, слышала биение сердца, сердца, отданного ей…

Тогда и она дрожащими пальцами водила по стене, будто пытаясь покрыть стену волной любви.

Он слышал песнь ее пальцев.

«Приходи… Жди меня, любимый. Я чувствую тебя, чувствую, кто ты. Жди, я сломаю стену и приду к тебе…»

Так две души, разделенные стеной, пропели жизнь свою…

Она уже успела привыкнуть к нему, не зная, кто он и каков он: молод или стар, женат ли, имеет ли детей, — она знала только то, что за стеной — душа, тоскующая по ней, и что ее душа тоскует по нему. Чувствовала, что по ту сторону стены живет сердце, которое бьется ради нее.

Когда наступала ночь, девушка садилась на пол у стены и стучала пальцами, желая узнать, не сидит ли и он у стены. Так просиживали они долгие часы. Он, стуча пальцами, рассказывал ей о своей любви, утешал ее, говорил ей слова — глубокие, искренние. Она не понимала, но чувствовала его сердце, его душу. Она склоняла голову к стене, будто хотела положить ее к нему на колени, выстукивала ритмический рисунок песни. После этого у нее на душе становилось так легко, что она поднималась с пола и начинала шагать по камере. И страшное здание тюрьмы в эти минуты чувствовало чистую душу, обитавшую в его стенах. И каждый заключенный следил за ее шагами и вместе с нею пел то же, что пела она…

И неожиданно произошло то, что заставило вздрогнуть все мрачное здание тюремного замка.

В крошечное окошко камеры один из политических заключенных видел, что на холме тюремного двора сооружают виселицу. В тишине беспросветной ночи тюрьма долго перестукивалась, и звуки, словно капли дождя, падали во тьму. Так заключенные передавали друг другу весть о том, что готовят виселицу. И всю ночь в этом страшном доме звучало жуткое слово «виселица».

Стены обрели язык. Верхние этажи переговаривались с нижними, люди друг друга оповещали, советовались, утешали, прощались. Казалось, сама смерть бьет черными крылами в стены. Но вскоре все замолкло, будто здание вымерло. Арестованные забились в свои углы, каждый подводил итоги своей жизни и ждал ангела смерти, который может прийти за ним…

В эту ночь тот, что жил в камере рядом с девушкой, стучал как-то по-другому. Она чувствовала, что он должен ей что-то сообщить, пальцы словно просили о чем-то, словно предупреждали… Он стучал не так сильно, как обычно. Ей казалось, что он лицом прикладывается к стене, стучит лбом… целует стену, простирает по стене руки, будто желая обнять… Потом он притих, но ненадолго. Снова припадал, царапал… Что-то хотел, видимо, сказать по секрету, но она не поняла, что именно…

Ночь была тиха и печальна. На дворе гулял ветер, за стенами не утихала буря, но в тюрьме ничего не было слышно. Время от времени доносился отдаленный грохот раннего грома. Ветер срывался с крыши, стучал небольшими ставнями на тюремных башенках, цеплялся за прутья железной изгороди.

В каморке у девушки было темно и тихо. Несколько раз она пыталась постучать к нему, но он, словно поссорившись с ней, не отвечал. Тогда рассердилась и она и легла на свою койку. Но спать она не могла — стало тоскливо и грустно. Хотела подойти к стене, но ждала, чтобы он подошел первым. Потом в тюрьме все стихло. Не слышно было перестука, и только откуда-то издалека доносился чей-то взволнованный шаг по камере. Вдруг ее обуял страх, ветер за окошком стал слышнее… Она соскочила, подошла к стене, постучала — он не ответил. Подошла к другому углу, опять постучала, но и тут не услыхала ответа. Приложила ухо к стене, прислушалась, напрягая слух, — и тут мертвая тишина. Страх усиливался, еще слышнее становился ветер снаружи… Она стала ощупывать стены, искать уголок, стала умолять, всхлипывая: «Отвечай мне! Кто ты? Какой ты? Почему молчишь?.. Что с тобой случилось?.. Я боюсь! Почему ты молчишь?.. Отвечай мне!.. Отвечай!..»

Я жил у подножия высоких гор Татры в деревушке, населенной немногими горскими крестьянами, ютившимися в землянках без крыш, без печных труб, как в средние века. Козниц расположен в глубокой долине, уходящей на три тысячи сажен в глубь гор. В деревню ведет узкая снежная тропа, которая тянется меж двух высоких водопадов, сейчас, в тридцатиградусные морозы, замерзших и образовавших две необычайно высокие ледяные стены, — местные жители называют их «Воротами Крашинского». В деревню солнце никогда не заглядывало, так что и в дневные часы приходилось жечь маленькие керосиновые лампочки или лучину. Солнце, которое покоилось на вершинах снежных гор, лишь иногда слабо отражалось в крестьянском окошке, наполовину заткнутом тряпьем. Но и этот единственный отблеск солнца делал уютнее мрачную деревушку, постоянно прятавшуюся в тени.

У хозяина избушки, где я жил, однажды в начале осени погиб сын. Он отправился в горы и больше не вернулся. Хозяин верил, что духи гор заманили его в Пещеру и что сын живет там с какой-нибудь чертовкой, позабыв обо всем на свете. Каждый раз, когда на горах бушевал неистовый ветер, вырывавший деревья с корнями и швырявший их в пропасть, хозяин с семьей забивался в угол, становился на колени, крестился и называл имена горных богов, боясь, как бы сын не явился вместе со своей чертовкой и не разрушил его убогое жилье. И каждый раз, когда ветер валил дерево на край расщелины, хозяин бросался наземь, думая, что сын уже явился.

Я так свыкся с жизнью этих людей, что и сам понемногу стал верить в их приметы и легенды. И в дни, когда ураган свирепствовал в горах, я тоже вместе со всеми прятался в угол и боялся, как бы сын хозяина не пришел с гор.

Вот тогда я и встретился с ней.

В этом диком ущелье, позабытом и богом и людьми, меж снегов и льда высилось трехэтажное здание санатория для больных чахоткой. Над зданием торчала высокая труба, которая трижды в день оглашала окрестность свистом, и каждому, кто слышал этот свист, казалось, что это предсмертный стон больных, обитающих в санатории.