Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

«В те дни, как царь Артаксеркс сел на царский престол свой…»

И мать сказала Мойшеле Быку:

— Ну, видишь теперь, что ты натворил?

Мальчики притихли и вышли на улицу мерить ногами в рваной обуви «моря» и «реки»…

Когда в комнате стало тише и слышался только стук машины, на которой старший сын Шлойме-Хаим, единственный кормилец в семье, строчил заготовки для местных сапожников, — чтение отца зазвучало громче, оживленней, воодушевленней. Отец, который теперь соперничал со стуком машины — кто кого обгонит в темпе и перекроет в силе звука, — разошелся и читал с невыразимым наслаждением. Не было на свете человека счастливее, чем отец, когда он разучивал чтение молитвы нараспев. И тем более, если дело шло о книге Эсфирь, — отец любил чтение этой книги больше всего другого. Читая историю Эсфири, он представлял себе, что находится там, во дворце царя Артаксеркса, на великолепных «проводах царицы», где пьют из золотых сосудов, где питье идет чинно, без принуждений, и каждый пьет сколько хочет. Когда он доходил до описания того, как царь Артаксеркс захмелел — «развеселилось сердце царя от вина» — и как он приказал привести царицу Астинь — «привести царицу Астинь пред лице царя», отец нежил в горле звуки этих слов долго-долго, словно ему было жаль слишком скоро расстаться с этим стихом, как бывает жаль проглотить разом вкусный кусок; а что уж говорить, когда он доходил до иудеянина Мардохея! В том месте, где шло описание Мардохея, Аншл был как у себя дома. Часто ему казалось, что он сам — иудеянин Мардохей, что это он стоит перед царицей Эсфирью, укоряя ее за то, что она не хочет заступиться за евреев: «Свобода и избавление придут для иудеев из другого места». Минуту спустя он уже — Артаксеркс. Он сидит на троне, в руке у него золотой скипетр, а перед ним царица Эсфирь с короной на голове; вот царица падает на колени и находит благоволение в его глазах, он протягивает к ней золотой скипетр и говорит (отец с великой любовью холит каждое слово в гортани): «Что тебе, царица Эсфирь, и какая просьба твоя? Даже до полуцарства будет дано тебе…»

А мать стоит на кухне у печи и слушает, как отец читает сказание об Эсфири, выпевает каждое слово нежнейшей трелью так, что оно катится, точно жемчужина, — и сердце Соре-Ривки переполняется счастьем, гордостью за мужа, такого прекрасного знатока торы, и она думает про себя: чем она заслужила такое счастье? Это ей, не иначе, воздаяние за все муки, выпавшие на ее долю.

Если чтение отцу удавалось и все выходило, как ему хотелось, не было на свете человека счастливее его. Отец вообще был человек с воображением, но никогда его воображение так не разыгрывалось, никогда невозможное не становилось для него возможным, как при чтении книги Эсфирь. Казалось, он заражался волшебным обаянием, царившим во дворе Артаксеркса, и мнил себя вторым иудеянином Мардохеем.

Мать чувствовала, когда отец бывал в добром расположении духа, и в такие минуты любила, чтобы он оказывал ей внимание. Никогда Соре-Ривка никому не жаловалась, никто никогда ее не утешал. И, чувствуя, что ее Аншл хорошо настроен, матери хотелось побаловать себя, не потому, что ей, упаси бог, не хватает чего-либо, а просто так, ради самоугождения…

Так вот и на этот раз. Отец широким жестом захлопывает книгу, от наплыва чувств издает блаженный вздох, подходит к Соре-Ривке, стоящей у печи с грудным на руке, легко шлепает младенца по ягодице и с притворной суровостью в голосе произносит:

— Что же ты нам такое готовишь сегодня на ужин, Соре-Ривка?

— А что ты мне прикажешь готовить? Что мне такого, скажи на милость, следует настряпать тебе?

— Конечно, такого ужина, какой был у царя Артаксеркса в Сузах, ты не готовишь, жена моя, — говорит Аншл с доброй усмешкой.

— Ладно уж… Кому под силу равняться с тем, что описано в святой торе? — говорит Соре-Ривка, проникаясь хорошим настроением ее Аншла.

— Аншл, — продолжает она, — кормила я детей на своем веку, но этот, — она вытирает передником лобик младенца, который словно прирос к ее рукам, — этот поедает меня живьем, все соки из меня вытягивает… Не знать ему худа… — Она снова вытирает передником капельки пота, проступившие на разгоряченном лбу сосущего младенца.

— Знаешь что, жена моя, надо бы таки купить козу, всегда будет в доме свежее молоко. — Аншл произносит это так, словно за дверью уже стоит на привязи коза. — У стольких хозяев в городе есть козы… На объедках состоятельного хозяйского дома можно прокормить не одну козу.

Соре-Ривка глядит на него с удивлением — как легко он говорит об этом. Она спрашивает:

— Скажи мне, мой милый муж, где ты возьмешь денег на козу?

— Это пусть тебя не трогает. Раз я говорю, что куплю козу, значит, куплю. Ты же знаешь Аншла, — он тычет себя в грудь, — ты же знаешь, что Аншл не бросает слов на ветер. Слово Аншла — твердо…

Мать отвечает на это молчанием. Она только издает вздох, один из знакомых ему вздохов.

Аншла берет досада:

— Я обещаю ей козу, а она вздыхает. Значит, ты мне не веришь, мои слова, по-твоему, ничего не стоят?

Это означало, что она позволила себе лишнее. Как бы отец ни был хорошо расположен, разрешая в благодушии своем разговаривать с собой, как с обыкновенным человеком, его доброта все же имела границу, и эту границу мать боялась перешагнуть.

— К чему мне спорить с тобой? Приведи домой козу, и тогда мы увидим.

Это было уж слишком.

— Значит, слово Аншла для тебя — ничто, а?

— С чего ты взял? Наоборот. Я разве не хочу козы? Скорей бы ты привел ее в дом, скорей бы сподобиться увидеть козу.

— А мне подумалось, мне подумалось… — Отец успокаивается, надевает зимнюю поддевку, мать помогает ему счистить засохшие на ней со вчерашнего дня комья грязи, выбивает пыль из шапки. Аншл расправляет остроконечную бороду, берет в руки палку и направляется в синагогу к предвечерней молитве.

Мать уже поняла, что сегодня нечего ждать от мужа денег. Когда он возвращается домой с пустыми руками… Впрочем, это неправда. Аншл никогда не приходит домой с пустыми руками: если он не приносит денег, он приходит с «козой» или с каким-нибудь «гешефтом», а то — с «шифскартой, чтобы уехать в Америку».

И на этот раз, когда Аншл заговорил про «козу», ей стало ясно, что у него нет ни гроша за душой, что он сегодня ничего не заработал. Когда ему случается заработать маклерством один или два пятиалтынных, он, придя домой, не заводит разговора про «козу», а напевает, мурлычет про себя заунывную мелодию, потом вдруг произносит: «Ну, жена моя, ты, конечно, хочешь денег на ужин, а?» И, вынув из кармана два пятиалтынных, кладет их на стол. Древний рыцарь не передавал своему королю плененных им врагов так величественно, как Аншл «выкладывал» перед своей женой эти два пятиалтынных и «передавал их в ее распоряжение». При этом он ловко проводил двумя пальцами по усам, а потом, забрав в пригоршню бороду, говорил: