Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Он был человеком со слабым сердцем, каждый вечер во время еды ему становилось дурно, женщины поднимали гвалт, кричали, что Палестинец, не приведи господи, кончается. И все склянки с нашатырем, приготовленные эмигрантами на случай морской болезни во время плавания на пароходе, совали ему под нос, а тот не открывал глаз до тех пор, пока женщины не принимались истошными воплями отгонять от него ангела смерти. Это у него, объяснял он, не от сердца, а от почек, и легкие у него тоже не совсем в порядке — последствия какой-то простуды, а увеличенную печень он получил по наследству — и его отец, и дед, сколько он помнит, страдали от увеличенной печени. «Но все это ерунда, — говорил он, — как только я ступлю на землю и возьму в руки лопату, так все мои недуги улетучатся».

Среди эмигрантов он, Палестинец, и Аншл представляли собою «аристократию». Они держались от всех остальных обособленно, на ремесленников и прочих простых людей смотрели свысока. Но они заступались за своих спутников перед агентом, грозили нажаловаться на него комитету, описать в газете все, что агенты творят над бедными эмигрантами.

Путешествие в Америку эти два еврея сравнили с «исходом из Египта», всему давали они наименования, соответствующие библейским описаниям: вначале надо «выйти из Египта», что означало — перемахнуть через границу, далее — «перейти через Чермное море», то есть, переплыть через океан, и, наконец, предстоит «покорить страну», иными словами — победно покинуть яму, называемую «Кэсл-Гортн».

Так уж и быть, «исход евреев из Египта» — ту страшную ночь, когда мужчины, женщины и дети, держась за руки, переходили вброд через речушку в лесу, а агент с двумя проводниками каждую минуту приказывали ложиться на землю, — ту страшную ночь мы описывать не станем. Именно поэтому наши два еврея и величали это событие «исходом из Египта». Той ночью Соре-Ривка, в полной уверенности, что ее жизни приходит конец, не раз поручала детей своих воле божьей.

Зато переход через «Чермное море» произошел без особых приключений. Женщины, которые раньше только тем и занимались, что ссорились, стали на пароходе единой семьей, так сблизились, что соединяли съестные припасы, потчевали друг дружку вкусными яствами, взятыми с собой. Мужчины совместно молились, говорили о политике, хвастали «своей Америкой», подсчитывали богатства своих американских родичей. А женщины дружно готовили еду, делились каждым куском — если одна готовила селедку, все были обязаны отведать, если одна вынимала из узла горшок с гусиным жиром, то у другой обнаруживался горшок со шкварками, тоже взятый еще из дому, третья везла с собой банку варенья, чтобы подкрепиться, если сердце заноет. Аншл и Палестинец расхаживали по пароходу, словно были его владельцами, лезли во все закоулки между котлами, между машинами, потом захотели во что бы то ни стало отправиться к капитану, чтобы тот показал им «большой компас», но стоявший у входа на среднюю палубу «антисемит» ни под каким видом не хотел их пропустить. Сколько они ему ни грозили, что пропишут в газетах, разделают и очернят его так, что ни один еврей не захочет ехать этим пароходом, ничего не помогло. Этот «антисемит», хоть кол на голове тещи, не пускал их, не дал им повидать капитана.

Но если не довелось им посмотреть на «большой компас» собственными глазами, они его видели силой воображения, и в длинном коридоре между горячими котлами Аншл «выложил» перед евреями-эмигрантами «большой компас» со всеми его чудесами, а те рты разинули, словно из уст самого Колумба слушали рассказ о его первом путешествии. Не со всеми выкладками Аншла касательно «большого компаса» Палестинец был согласен, тем не менее он был вынужден признать, что в делах, относящихся к морским путешествиям и пароходам, Аншл б о льший знаток, нежели он. Соре-Ривка на пароходе не раз удостоилась почета благодаря своему Аншлу, и не раз говорила она окружавшим ее женщинам: дал бы бог, чтобы он так много зарабатывал, как много он знает.

В Кэсл-Гардене их дожидался Шлойме, и когда Соре-Ривка сквозь решетку ограды увидела его, у нее в глазах посветлело и она перестала бояться…

Однако прибытие в новую страну сложилось совсем не так, как представлял себе Аншл. Ему уже с первой минуты не понравились расспросы в Кэсл-Гардене, не понравилось, что их держали за оградами, как скот. «Это же самое я имел там, ради этого мне не надо было приезжать в Америку», — сказал Аншл. Но все неприятности в Кэсл-Гардене были пустяками по сравнению с тем, что с первых же шагов ждало их в новой стране. Шлойме-Хаим повел родных в квартиру, которую он приготовил для них в этой стране. Раньше Аншл представлял себе: пусть будет не дворец, конечно, не дворец, но благоустроенный приличный дом с двумя кроватями, с обилием постельных принадлежностей, с добротным комодом, шкафом и всякой иной хозяйственной утварью — ведь ради этого тащились через моря в Америку, бросили собственный дом со всем хозяйством, с машинами, с фабриками (машина Двойреле выросла в глазах Аншла в «машины», а мастерская Двойреле — в «фабрики!»). И вот сынок затащил чтеца торы с женой и детишками, человек восемь, со всем скарбом в подвал какого-то дома, расположенного на глухой улице, над которой пролегала воздушная железная дорога. В подвале была еще отдельная каморка без окна, то есть окно было, но оно выходило к возвышавшейся напротив серой стене. Остальные окна подвала были так затянуты клочьями ваты, что сквозь них невозможно было разглядеть, что творится на улице. На первом этаже находился румынский ресторан, и подвал соседствовал с кухней ресторана. Дым и пар этой кухни проникали в подвал, — казалось, здесь целые дни стирают белье. От запахов румынской кухни першило в горле, в носу, хотелось кашлять, чихать, а в глазах щипало так, словно здесь не переставая терли лук…

Через два небольших окошка и открытую дверь с улицы в подвал врывались крики, вопли, видны были непрестанно мелькавшие ноги прохожих… То и дело пролетал над головой воздушный поезд, вызывая ощущение, что он проносится сквозь мозг. Соре-Ривка остановилась посредине подвала, сложив руки. Ошеломленная, она в первую минуту не могла понять, что с ней происходит. Потом, опомнившись, она почувствовала себя так, будто ее с детьми и вещами выставили на середину улицы и сказали: это будет твое жилище.

Соре-Ривка промолчала. Радость, что она со своими «малявками» прибыла на место и есть наконец угол, где можно сложить узлы, отодвинула смятение первых минут.

Между тем Аншл, заложив руки назад, слонялся по подвалу и осматривался, оценивая свой «дворец». Половина подвала была загромождена большими железными кроватями, на которых лежали широкие матрацы. Посредине стоял круглый стол, у которого недоставало одной ножки, ее заменял подставленный ящик. Два-три табурета, из которых один был новый, и несколько служивших стульями ящиков. Зато в каморке стояла новая качалка, и Иче-Меер Сорванец с Нотэ Сосунком уже успели подраться — каждый оспаривал право первым усесться на нее. Прочая мебель для каморки, которая должна была служить гостиной, пока еще отсутствовала — предстояло ждать лучших времен, которые должны были наступить в Америке для наших новоселов.