Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Спустя несколько недель у Аншла в подвале можно было наблюдать такую картину.

С улицы просачивается серый утренний сумрак. От желтого света газового рожка вьются клубы сияния и уплывают в окружающую пустоту, словно выжигая сумерки подвала. Вокруг желтого пламени все освещено, и только углы еще затянуты туманом и тенями. Соре-Ривка с повязанной белым платком головой, два конца которого вырисовываются на стене, как два торчащих кверху диковинных ужа, стоит у плиты, совсем как там, дома, варит кофе, увязывает узелки с едой и время от времени взывает, обращаясь в дальний угол подвала:

— Аншл, Аншл! Уже становится поздно!

— А, что? — Аншл тут же снова замолкает.

Жена на минуту оставляет его в покое. Она жалеет своего Аншла. «Вчера даже задремал во время ужина, не привык, бедняжка, к тяжелому труду», — вспомнила она и вздохнула.

Аншл между тем лежит как одурманенный. Он находится в какой-то синагоге, сплошь заставленной швейными машинами. Портные сидят у машин и строчат и строчат. Машины грохочут, а он стоит на амвоне и читает тору.

Тут же Соре-Ривка спохватывается, что у него не останется времени помолиться, и скрепя сердце снова подступает к нему:

— Аншл, у тебя не будет времени на молитву.

Слово «молитва» вырывает Аншла из забытья. Проходит еще немного времени, прежде чем ему удается вспомнить, где он находится и кто он такой. А вот и слышится, как вода льется из крана.

Возле плиты неожиданно возникает Двойре с растрепанными волосами, покрывающими ее обнаженные руки и голые плечи, которые выглядывают из рубахи, и хочет помочь матери, на что мать отвечает:

— Поди… Лучше бы ты оделась — мальчики скоро выйдут из каморки.

Слышно, как Аншл бормочет молитву. Он еще и сейчас, при всей своей придавленности, не может удержаться от того, чтобы не прочитать нараспев какой-нибудь стих.

Соре-Ривка напоминает ему, что он не там, на старой родине.

— Аншл, — говорит она, — у тебя разве есть на это время?..

Отец не успевает сбросить с себя талес и закончить молитву, а на столе уже появляется «брекфест» [78] Завтрак ( англ. — breakfast). с кружкой кофе и узелок с «ленчем» [79] Второй завтрак. для каждого.

Тихо, без слов, по одному покидают старшие подвал и направляются в разные концы большого города. Как сотни и тысячи им подобных, уходит отец, уходит Двойреле, уходит большой парень Мойшеле, который нашел себе «стэди джаб» — место ученика у торговца вразнос, помогает ему таскать тюки по домам.

После ухода взрослых мать принимается гнать в школу своих малышей — большенького Иче-Меера и Нотэ Сосунка, которых теперь совсем не узнать. У обоих мальчиков высоко подстрижены пейсы. За несколько недель, что семья Аншла находится в Америке, эти два юнца изменились больше, чем все остальные члены семьи. На них надеты чистые рубашки, которые мать стирает каждую ночь перед сном. По утрам между матерью и мальчиками идет война — юнцы не хотят молиться. Эта обычная ежедневная война происходит и в нынешнее утро. Мать не хочет дать им булочки прежде, чем они прочитают половину молитвенника, а юнцы каждый день торгуются, на целую главу уменьшают славословия еврейскому богу, чтобы приготовить задания американской школы, задания, не приготовленные накануне. Из этого мать заключала, что ее парни в Америке гибнут.

Только один остается дома. Отец с матерью еще спасают его от американской фабрики и американской школы, это — Иойне-Гдалье, дитя учения. Мать борется за него, не дает прикоснуться к нему американскому огню, на котором переваривается семья Аншла. Так жаль дать пропасть его прекрасным способностям в американской школе. С одной субботы на другую откладывает Аншл поиски ешибота [80] Ешибот — высшее еврейское религиозное училище, которое готовит раввинов и других служителей культа. для мальчика, американского ешибота.

Сквозь стены, окна и двери с улицы в подвал непрестанно проникал шум, грохот, словно в них били волны океана. Был вечерний час, когда рабочие возвращались с работы, а торговцы вразнос, расположившись со своим товаром на лотках, крикливо и неутомимо превозносили дешевизну и высокое качество своих товаров. Человек, устроившийся со своими бананами как раз напротив окон Аншла, расхваливал свой товар таким мощным хриплым басом, что от каждого его выкрика, казалось, раскалывается голова. В многоголосый вопль улицы время от времени врезался, сотрясая мозги, оглушительный лязг железных колес по рельсам — мимо проносился воздушный поезд; от этого обрушившегося сверху пронзительного скрежета железа дрожали стены, потолок, казалось, упруго прогибался, и стекла маленьких окошек звенели, словно их вышибало из рам. Весь этот шум не только слышался снаружи, он гораздо сильнее отдавался у всех внутри — всякий раз, когда лязг железа возникал над головами, людям чудилось, что он прорезается сквозь их внутренности… На улице, против окон, мальчишки, по-видимому, устроили игру с огнем, потому что сквозь одеяла, которыми Соре-Ривка завесила окна, видны были вспышки пламени, сопровождаемые неумолкающими радостными детскими голосами. Из-за одеял ничего не было видно. Зато явственней были удары каждой пары ног, шагавшей мимо окон подвала. Стекла не переставали звенеть. Все голоса, вопли и надсадные выкрики сливались с постоянным гулом, шедшим из румынского ресторана, расположенного над подвалом. Оттуда будто неслось верещание сотен сверчков, не унимавшихся ни на одну минуту, ни на одну секунду, и в этом немолчном верещании тонули и застывали все остальные звуки.

В подвале справляли субботу.

Улице назло сквозь красные одеяла просвечивали четыре свечи, горевшие на столе. Во главе стола сидел полусонный Аншл и напевал мелодию застольных субботних песнопений, сердитым взглядом призывая своих заскучавших мальчиков петь вместе с ним. Их, однако, мало трогали взгляды отца. Всеми помыслами и сердцем они были на улице у огней, вокруг которых играли каждый вечер; юнцы сердились на отца, который вздумал вводить здесь новые моды. Никому из боев на всей улице, кроме них; не приходится каждую пятницу вечером сидеть за столом и петь субботние песнопения. И они ерзали на своих табуретках, выглядывая в оконца и выжидая удобную минуту, когда «па» задремлет, чтобы выскользнуть на улицу, прежде чем погаснут огни.

За столом не было старшего сына, Шлойме-Хаима, — занятый своим сватовством, он теперь по вечерам дома бывал мало. Молодой человек заблаговременно наказал матери позаботиться о жильце, так как сам он женится и съедет. Не было за столом и второго сына, Мойшеле Быка, который за короткое время своей жизни в этой стране успел изменить свое имя, он теперь — Мозес. Никто не знал, зачем ему понадобилось прибавить себе еще одно имя, парень с первых своих шагов на американской земле повел себя самостоятельно. Он первым начал зарабатывать и деньги отдавал матери. Каждый раз находил новое занятие. Сегодня он работает в «гросери сторе» [81] Бакалейная лавка ( англ. — grocery store). поставляющем бакалею заказчикам на дом. Домой принес он всякой всячины, но отцу сказал, чтобы тот не мучил его своей субботой. В канун субботы, в пятницу вечером, объяснил он, у него самое деловое время, потому что всем нужна бакалея на воскресный день. Зато сидел у стола, как бывало там, дома, Иойне-Гдалье и помогал отцу справлять канун субботы. Иойне-Гдалье все еще не работал, к тому же еще и не учился. Отец все собирался навести справки о бесплатном ешиботе, который существует где-то в Нью-Йорке. По его окончании можно стать американским раввином со знанием Талмуда и английского языка. Но у Аншла все не хватало времени, чтобы заняться этим, а мальчик между тем раздобыл где-то книжки и сам изучает английский язык. Мать боится рассказать отцу, что мальчик пропадает целыми днями и приходит домой с охапками английских книг, что он еврейскую книгу и в руки не берет. Зато он один за всю молодежь в этом доме каждый день совершает молитвы и соблюдает еврейские обычаи. И когда наступает суббота, он единственный из всей семьи помогает отцу ввести старую родную субботу в этот шумный подвал на чужбине.