Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Прошу прощения. Я еще недавно в стране, — сказала Двойреле, виновато улыбаясь, — хочу вас о чем-то спросить.

— Спросите. — Та с удивлением глядела на Двойру.

— Дома я была причастна к…священному делу. Я хотела бы и тут участвовать… Нет ли тут, среди рабочих, причастных к священному делу?

— О чем вы? — Девушка смотрела на Двойру со все возрастающим изумлением.

— Ну, вы же знаете, конечно, что я имею в виду.

— Нет, не знаю, — коротко ответила девушка.

— Я спрашиваю, где рабочие и работницы собираются вместе? Разве здесь не собираются вместе, как у нас дома?

— Ах, вот о чем вы… Да, когда забастовка, собираются вместе в холлах. Почему бы не собраться?

— В каких холлах? — недоумевала Двойреле.

— Я посоветовала бы вам не говорить об этих делах. Наш хозяин этих дел не признает. Вы можете лишиться работы.

Двойра стояла красная и смущенная.

— Со мной вы еще можете говорить об этом. Я вас не выдам, но с другими поостерегитесь… Если хозяин дознается, чем вы интересуетесь, вы полетите…

— Простите, — растерянно проговорила Двойреле.

Девушка ушла. Но через минуту вернулась и повторила:

— Не бойтесь, я вас не выдам. Но с другими вы должны остерегаться говорить об этом, если работа вам дорога.

Двойра молчала.

— Вы тоже идете к элевейтору? — спросила старшая.

— Да. Мы живем на Даун-Таун.

— Как давно вы в стране? — снова спросила девушка.

— Несколько месяцев…

— Оно и видно. Там, дома, вы, наверно, принадлежали к какой-то партии?

— Да, — кивнула Двойра головой.

— И я принадлежала когда-то. Теперь на это нет времени. В Америке — не до этого. Простите меня, что я вам раньше так ответила. Видите ли, мне такого труда стоило достать эту работу… Больше полугода была я без работы… Я не одна, у меня дома больная мать, а работу найти так трудно… И если ты нашел ее, боишься потерять. Наш хозяин очень строг. Он долго меня расспрашивал, прежде чем дал работу. Он держит только новичков, профсоюзных рабочих на порог не пускает, потому что боится забастовки. Нужно быть очень осмотрительным, говоря с кем-нибудь… Никогда ведь не знаешь, с кем говоришь… Вы понимаете меня?..

Двойра не понимала, что имела в виду девушка. Но то ли потому, что стыдилась продолжать расспросы, чтобы не показаться слишком наивной, то ли потому, что ей уже хотелось остаться одной, она утвердительно кивнула головой и попрощалась со своей собеседницей.

— Не думайте, что я не предпочла бы работать на фабрике, где есть профессиональный союз. Конечно, я охотнее работала бы на такой фабрике. Но что поделаешь, когда невозможно найти работу! Ведь и вы, конечно, в таком положении, да? — сказала напоследок работница и направилась к своей остановке.

После этого разговора Двойра не сразу пошла домой, — как-то не хотелось. Ей надо было проехать всего несколько остановок, и она не села на трамвай, а пошла пешком, как делала не раз. Ни о чем не думалось, какая-то беспричинная тоска томила сердце, и впервые Двойра прониклась жалостью к себе — будто была совсем одна, безмерно одинока в этом огромном городе, словно заблудилась в глухом лесу…

Легкий, редкий снег падал и покрывал улицу, сквозь рой снежинок, как сквозь завесу, просачивался из витрин мебельных магазинов и ателье мод серо-желтый газовый свет. Улицу оживлял поток рабочих и работниц, которые, проведя целый день за работой в тесных мастерских, с безотчетной радостью приветствовали теперь этот прозрачный ребячливо-резвый снежок. В витринах красовались целые мебельные гарнитуры столовых, спален. Комнаты были обставлены так уютно, словно приглашали войти и поселиться в них. Перед витринами стояли молодые пары, разглядывали мебель, строили планы своей будущей жизни. Иные останавливались у витрин ателье и любовались восковыми манекенами, которые были наряжены, как живые люди, и сидели в празднично убранных, светлых, уютных витринах. Вместе с другими стояла и Двойра у красиво убранных витрин и с завистью смотрела на безжизненные, но счастливые манекены, которые всегда спокойны и которым всегда хорошо. Им не приходится искать работу, они сидят, проводят время в обществе друг друга, пьют чай. Одни разодеты, словно собираются на бал, другие будто прогуливаются, третьи, одетые в дорогие меха, как бы готовятся выйти на улицу. В Двойре вдруг пробудилась острая неприязнь к мертвящей обстановке мастерской. Жизнь мастерской, всегда сосредоточенная, всепоглощающая работа казались ей тягостной, но до этой минуты не знала она, что может воспротивиться, взбунтоваться. И почему-то сейчас, здесь, на улице, под привольным счастливым резвым снежком, у светлых витрин, в этой живой, струящейся толпе ей стало ясно, что она может восстать против того, чтобы отдать дни своей жизни иссушающей работе.

И когда Двойра пришла к мысли, что работает в мастерской, в которой все враждебно людям труда, ей стало страшно — как она могла предать священное дело, нарушить свою клятву? И вдруг предстал перед ней тот лес, она увидела Генеха и других рабочих, как все они поют слова клятвы… Девушка почувствовала себя так, словно ее столкнули с горы, а она, цепляясь за колючие ветви терновника, карабкается вверх, к вершине.

В ней стала накипать досада на мать, братьев, всех родных. Она хотела отвязаться от них, быть одной, самостоятельной, жить для себя. Ее охватывала жалость к матери, и тут же она сердилась на себя за свою жалость.

Дома Двойра застала всех в сборе. Отец сидел у стола, он уже успел поужинать. Старший брат был занят своим туалетом — мылся, переодевался к предстоящей встрече с невестой. Мать, которая ждала ее и уже беспокоилась, вместо того чтобы обрадоваться при виде вошедшей Двойры, обрушилась на нее:

— Где ты запропастилась? Я уже думала, что с тобой несчастье стряслось.

— Что вы так боитесь за меня? Что вы так охраняете меня? Что вы держите меня на привязи? Почему я на привязи? — Двойреле повторила это слово, которое, как ей казалось, наилучшим образом выражает то, что она испытывает.

— Какая привязь? Где привязь? Что ты говоришь? — испугалась Соре-Ривка, не поняв, о чем говорит Двойра.

Двойра промолчала. Она подошла к своей кровати, которая была единственным принадлежавшим ей уголком, и, как была, в заснеженном пальто и заснеженной шапочке, села.

— Что с тобой? Почему ты не раздеваешься? Иди поешь! Твоя капля супа уже остыла.

— Я не голодна. — Двойра по-детски надулась.

— Что с тобой? Не больна ли ты, упаси бог? Тебя обидел кто-нибудь? — встревожилась Соре-Ривка.

— Я не больна, и никто меня не обидел.

— Почему же ты так сидишь? Сними мокрое пальто… Что сегодня с этой девушкой?

Аншл, который последнее время каждый вечер, придя с работы, читал газету, теперь, после ужина, сидел во главе стола в шапке и кафтане и, надев очки, уткнулся глазами в большую газету, закрывавшую его лицо так, что виден был только густой дым сигареты, которую каждый раз после еды брал у сына (и которую тот не очень охотно давал). Он отодвинул в сторону газету и посмотрел сквозь очки в угол, где сидела на кровати Двойра.