Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Когда Соре-Ривка избавилась от тревог по поводу квартирной платы, надвинулась новая забота — приближалась пасха.

Соре-Ривку всегда приводил в смятение приход праздника. С будними днями она еще могла кое-как сладить, но когда наступал праздник, которому все люди радовались, Соре-Ривка пугалась. И ночью ее одолевала новая забота. Мужу она об этом не говорила — он, бедняжка, работает, тяжело трудится целый день, пусть хоть ночью поспит. Боялась ночью громко вздыхать, чтобы не разбудить Аншла, но тихо, про себя вздыхала и бормотала, пока, бывало, не услышит Аншл, и ножом по сердцу были ему эти вздохи.

— Что ты опять вздыхаешь, Соре-Ривка? Ведь за квартиру уже уплачено!

— Идет такой большой праздник… Ума не приложу, как я его справлю.

— И всегда ты находишь повод тревожиться, вздыхать… Если не о квартирной плате, то о приходе праздника, — сердился Аншл, будто Соре-Ривка сама измышляла себе эти заботы.

— Ты прав, муж мой, прав, — соглашалась Соре-Ривка. Аншл на самом деле был прав — Соре-Ривка напрасно вздыхала и тревожилась. Мацой и всем остальным, что было необходимо к празднику, обеспечил семью Мозес — его хозяин-бакалейщик торговал этими предметами, вот Мозес и принес все, что нужно, в дом; даже старший сын раздобрился, когда вплотную подошел праздник. Однажды вечером он пришел домой «на клецки» — никакие ему так не вкусны, как мамины. И, уплетая мамины клецки, он заявил:

— Мама, праздник ведь близится… С вами в пасхальной трапезе я участвовать не буду, но хочу, чтобы участвовали мои несколько долларов. — Он вынул десятку и протянул ее матери.

— Если ты не будешь у нас на пасхальной трапезе, я не хочу твоих денег. Я хочу, чтобы на первый наш праздник в этой стране все мои дети собрались вместе.

— Ты права, мама, — ответил сын, — но я обещал невесте, что на пасхальной трапезе буду у ее родителей.

— Значит, они тебе дороже? — обиделась мать. — Я тебя родила и воспитала, значит, мне и первенство. Приведи свою невесту к нам, будешь на первой пасхальной трапезе у нас, а у свата — на второй. Может, это потому, что бог нас наказал и мы «зеленые» (Соре-Ривка не понимала, что это слово означает, и решила, что «зелеными» называют бедняков), вот и стыдно тебе за нас перед твоей невестой?

Молодого человека смутили слова матери, он почувствовал, что она права, и промолчал.

— Я даже не знаю, как твоя будущая жена выглядит. Ты гнушаешься нами, дитя мое, — сказала Соре-Ривка, вытирая передником слезы на глазах.

Сын раздумывал. Может, мать действительно права, может, в самом деле привести невесту домой к первой пасхальной трапезе. Но, окинув взглядом подвал и увидев царившую здесь бедность, накренившиеся стулья, убого застланные кровати, он решил: нет.

— В праздник мы с отцом поедем туда, к свату, — сказал сын и, словно желая умиротворить мать, вынул еще пятерку. — На, купи что-нибудь детям из одежонки, — сказал он и поспешно ушел.

Когда Аншл позднее пришел домой и Соре-Ривка рассказала ему, что здесь был старший сын, оставил пятнадцать долларов на праздник и хочет, чтобы они, отец с матерью, поехали в праздник познакомиться со сватами, — Аншл так рассвирепел, что окрестил Соре-Ривку именами всяких тварей.

— Корова, ослица, скотина в образе человеческом! И ты у этого сапожника взяла пятнадцать долларов на праздник, а он, значит, осчастливит нас — поведет в праздник знакомиться с его сапожниками и отродьями сапожников, сватами, а? Меня, синагогального чтеца Аншла, он потащит, как нищего, туда к ним! А ты, курица, скотина в обличье человеческом, ты согласилась на это и приняла у него пятнадцать долларов? Вовеки этому не быть, не быть по желанию этого сапожника! Если он хочет, чтобы я познакомился с его сапожниками, с моими сватами, пусть они придут сюда, к Аншлу в подвал.

Соре-Ривка, признавая правоту Аншла, молчала и только кивала головой, что означало: «Ты прав, мой муж, ты прав».

— Заклинаю тебя всеми клятвами святой торы — не прикасаться к его пятнадцати долларам, пусть они будут для тебя запретны, как свинина, слышишь? — кричал Аншл.

— Слышу, — кивала головой Соре-Ривка.

— Нет, нет, дай их сюда! Боюсь, что ты их израсходуешь, — потребовал Аншл.

— Я тебе обещаю, что не дотронусь до них, они будут для меня запретны, как свинина. Теперь ты веришь? — сказала Соре-Ривка.

— Ты их швырнешь ему в лицо, слышишь? В лицо! — Аншл стучал ладонью по столу.

Маленькая и покорная, стояла Соре-Ривка перед Аншлом. Ее охватили гордость и радость за Аншла.

— Разве я знаю, что творю? — признала Соре-Ривка свою вину. — Ведь все это от горьких бед, — себе в оправдание добавила она.

Когда через несколько дней, в один из вечеров, старший сын снова явился уплетать мамины клецки, на этот раз более самодовольный и более уверенный в себе, благодаря пятнадцати долларам, которые он дал на приготовления к пасхе, — Аншл в шапке, без пиджака, сидел за столом, скрыв лицо за газетой, которую читал. Соре-Ривка подала сыну тарелку клецок горкой, как он любил. Отправив первую ложку в рот, молодой человек спросил:

— Ну, мама, ты уже готова к празднику?

Мать ничего не ответила, а Аншл еще глубже уткнул лицо в газету.

— Я уже сказал свату, что в праздник приведу вас к ним познакомиться, — продолжал он, глотая клецки.

Мать снова ничего не ответила. Послышалось только шуршание газеты, которую Аншл раздраженно перевернул к себе другой стороной.

— А ты все еще без работы? — обратился Соломон к Двойре, которая сидела на стуле возле газового рожка и шила. — Захотелось тебе в мастерскую с юнионом, а? Ну, дал тебе твой юнион работу? Почему не дает? — Он говорил, не переставая жевать клецки.

Тут неожиданно Аншл отнял газету от лица и, проведя двумя пальцами по усам и забрав бороду в пригоршню (как он часто делал там, дома, в хорошие времена, а тут уже давно не делал), проговорил:

— А я считаю, что она очень хорошо поступает, отказываясь работать в мастерской, где хозяйский произвол.

Сын как держал ложку с клецками в руке, так и застыл, глядя на отца.

— Мы рабочие. — Аншл ткнул себя пальцем в грудь.

Сын широко открыл глаза:

— Что, отец, и ты собираешься стать членом юниона?

— А то что же, на тебя, что ли, положусь? Ты продал меня в покорные рабы боссу.

Сын, ошеломленный, смотрел на отца. Аншл обратился к жене:

— Соре, что ты молчишь?

Тогда Соре-Ривка направилась к горшку, вынула пятнадцать долларов и, не говоря ни слова, положила их возле тарелки, сыну под самый нос.

— Что это значит? — спросил сын.

— Мы не хотим у вас, боссов, брать деньги. Они нам не нужны, — отозвался Аншл и закрыл лицо газетой.

Соломон переводил глаза с матери на отца и с отца на мать, силясь понять, что произошло.