Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— А как я смотрю?

— Как телка!

Девушки расхохотались, а Двойра покраснела и растерянно улыбалась.

— Почему вы обиделись? Напрасно! — сказал Фрейер.

— Что это за комплимент? — спросила Роза.

— Один из величайших, — быть может, даже самый большой, его надо удостоиться.

— Ну уж, увольте от таких комплиментов, — отмахнулась Роза.

— Так что же? Вы в самом деле литвачка? — снова спросил Фрейер Двойру,

— Нет, я прибыла из маленького польского городишка.

— Так и сказали бы, я это сразу понял. Почему вы ее выдаете за литвачку? — сказал Розе Фрейер.

— Диво ли! Ведет себя, как настоящая литвачка — вечно задумчива, вечно озабоченна, будто стряслось бог весть что…

— Это меняет дело, — сказал Фрейер.

— Фрейер, отвяжитесь от девушек, — проговорил служащий юниона.

— Одну минуту, одну минуту! — не унимался Фрейер.

— Фрейер, будьте хорошим человеком, прочитайте нам ваши «Глаза», — воскликнул Берл, которому не терпелось что-нибудь прочесть. Таким способом пытался он напомнить обществу об этом.

Но вместо того, чтобы отказаться, как все того ожидали, Фрейер ухватился за это предложение.

— Да, да, в честь новой девушки, — сказал он, — но вместо стихотворения «Глаза» — оно ни к черту не годится — я прочту вам нечто новое, не знаю только, поймете ли… Так и быть, кто поймет, тот поймет!

И он стал читать стихотворение, в котором, казалось, все было бессвязно, лишено смысла, но каждое слово звучало, словно аккорд на трепетном пианино, а каждая строка в отдельности несла в себе какое-то содержание. В стихотворении шла речь о радостях, мечущихся по свету, точно белые покрывала; о желтых огнях, которые вспыхивают и исчезают. Никто не понял ни слова. Но каждый молчал, боялся слово вымолвить. Все сидели задумавшись, и только служащий юниона, который был, по-видимому, смелее остальных, проговорил:

— Ни слова не понял, хоть убейте!

Фрейер, вместо того чтобы обидеться и раскричаться, как того можно было ожидать, добродушно смеялся, когда говорили о его поэзии:

— Конечно, юнион и поэзия! Видели вы еще две такие противоположности? Огонь и вода!

— А почему я понимаю ваши «Глаза»? — спросил служащий юниона.

— Это-таки лучшее доказательство того, что оно ни к черту не годится. В свой сборник я его не включу.

— К чему нам ваши разглагольствования, Фрейер? На литературно-драматическом вечере в нашем союзе я читал ваше стихотворение «Облака», и, говорю вам, оно произвело фурор. — Берл хотел смягчить впечатление от злых слов служащего юниона и привести поэта в лучшее расположение духа, что ему и удалось. Потому что, хотя Фрейер считал, что все написанное им прежде годится только на то, чтобы сжечь, что самое лучшее написано им в последнее время, — он тем не менее (как и всякий поэт) не мог остаться равнодушным к комплименту, сказанному по поводу его творения, будь оно даже из числа «самых худших».

— Это недурная вещица, — отозвался он скромно.

— Хотите послушать? Хорошо! Я вам прочту. — И Берл поспешил воспользоваться случаем.

Когда Берл кончил читать, служащий юниона высказался:

— Вы что, собираетесь кормить нас одной только поэзией? Одним этим блюдом сыты только поэты. Бончик, пошли кого-нибудь за вином.

— Он прав. — Мать, стоявшая все время в дверях, ведущих из кухни, и давно жаждавшая предложить это, оживилась и одобрительно закивала головой.

И поэт был за то, чтобы хлебнуть вина.

— Черт побери, сегодня мы пьем! Выпьете с нами? — обратился он к Двойре.

— Берл, сбегаешь? — Бончик подмигнул Берлу, и тот сразу согласился.

— Погодите, я пойду с вами. Забегу к себе и захвачу мою скрипку, — сказал Саша, заразившись общим настроением.

— Вот это правильно! Будь хорошим мальчиком, — раздались возгласы со всех сторон.

— Деточки, дай вам бог столько жизни и здоровья, сколько удовольствия доставит вам мой морковный цимес. — Мать появилась с тарелкой в руке, чтобы еще больше поднять настроение присутствующих.

— Почему вдруг ни с того ни с сего морковный цимес? Что за день сегодня, разве суббота? — спросила дочь у матери.

— У меня нет ничего другого, — ответила мать растерянно, — пусть хоть морковный цимес будет.

— Оладьи, оладьи! — провозгласил служащий юниона.

— У меня нет масла, — растерявшись еще больше, сказала мать.

— Бончик, иди и ты, Бончик. — Все взглядами подталкивали Бончика к выходу, зная, что, если пойдет он, появится все необходимое.

Бончик с улыбкой покорился, хотя и без особой охоты.

— Принеси, дитя мое, четверть фунта изюму, полфунта миндаля, я их вместе разотру — во рту будет таять, да еще фунт картофельной муки и бутылку масла, только самого лучшего… Ша, знаете что, деточки? Я вам изготовлю домашние пончики. Бесценный Бончик, дитя мое, дай тебе бог долгой жизни, принеси десяток яиц… И чего бы еще? — соображала мать.

— Два фунта грудинки… И, пожалуй, пару коробок сардин, свежий хлебец и селедку. Без селедки не возвращайся, — подхватил служащий юниона.

— Я же с ума сойду, если все это буду держать в уме, — заныл Бончик.

Вскоре на столе появилось вино, грудинка, сардины, селедка. Мать на кухне жарила оладьи на прекрасном масле, и дразнящий запах разнесся по всей квартире. Саша принес скрипку, играл еврейские и нееврейские вещи, Фрейер читал свои стихи, которых никто не понимал, Берл и служащий юниона пели еврейские и русские народные песни, и все подпевали. Потом они же оба, Берл и служащий юниона, исполняли куплеты из постановок еврейского театра — Берл выступал в роли героя-любовника, служащий юниона — в роли примадонны, а мать с пылающим от радости лицом подавала жирные оладьи, над которыми поднимались клубы пара, — и молодым людям было хорошо…

Поздно вечером, когда они расходились по домам, Фрейер порывался проводить Двойру и, хотя все хотели идти вместе, он неожиданно предложил:

— Вы идите в кафе… Я приду туда потом…

Он взял Двойру под руку и глухим переулком повел домой.

— Ну? — спросил вдруг Фрейер.

— Что? — ответила вопросом Двойра.

С минуту шли они молча.

— Вы тоже не понимаете моих стихов? — прервал Фрейер молчание.

— Понимать не понимаю, но мне нравится, — сказала Двойра.

— Это хорошо, это хорошо! — Фрейер радовался, как ребенок.

— А почему вам нравится? — спросил он снова.

— Не знаю, почему мне нравится, но хорошо было слушать.

— Это хорошо, это очень хорошо! — радостно повторял Фрейер. — Вы величайший критик. Вы понимаете поэзию лучше всех критиков! — с восторгом восклицал Фрейер. — «Не поняла, но хорошо было слушать». Прекрасно сказано. Понять, понимаете ли, можно только один раз, понял — и все! А когда хорошо слушать, можно слушать всегда, как музыку. Поэзию нельзя понимать, поэзию, должно быть, хорошо слушать.