Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Его мозг, его сердце, все его существо было во власти двух чувств. Первое — это чувство «кровно родного», вызванное в нем тем, что он увидел… А второе — мысль о произведении, которое открылось ему, точно молния с неба. И оба чувства перемешались. То, что он хотел с нее делать свое произведение, больше не было делом, которое могло быть совершено помимо него, оно стало ему кровно родным. Самую сокровенную тайну его жизни, ту, о которой люди стыдятся говорить даже с самыми близкими, он хотел выразить в произведении «Мать кровоточащая».

Он опьянел от завладевшей им мысли. Он купил и то, что нужно было, и то, чего не нужно было. Двойра испугалась, увидев его вошедшим с сумками, набитыми бутылками молока.

— Зачем ты принес так много бутылок молока? Кто это выпьет?

— Я хочу сегодня допьяна напиться молоком, — смеялся он.

— Молоком? Почему?

— Ты понимаешь, она будет как теленок, который едва держится на ногах, будто он только что родился.

— Кто?

— «Мать». Понимаешь? — Он подошел к ней, взял ее на руки, понес к кровати и, зарывшись обросшим лицом в ее шею, в грудь, в тело, бормотал непонятные слова.

— Что с тобой, Хаскл? — в страхе спросила она.

Хаскл не ответил.

Бухгольц вновь ощущал в глине живую плоть, пронизанную кровью и трепетом жил, и он волею мастера, который знает, чего хочет, придавал нужные формы тяжелой глине на железном каркасе. Идея, овладевшая его мыслями, дала ему силу прогнать все сомнения, являвшиеся, точно посланцы тьмы, и заволакивавшие его сознание черной завесой. В первый раз он творил, отталкиваясь от живого тела, от существа, которое вдохновляло его. И это живое существо понуждал он стать похожим на тот образ, который виделся ему…

Это были самые счастливые и самые осмысленные недели в их совместной жизни — она теперь озарилась идеей и приобрела значение. Для Двойры прояснились все ее поступки до последней поры, они получили оправдание и очистились в лучах ее счастья. Более того — тот ее поступок, о котором боялась думать, был освящен ею — вместо раскаянья, она испытывала удовлетворение, которым готова была гордиться…

А у Бухгольца? У Бухгольца это были дни творчества. В такие дни у него не было никаких желаний — ему достаточно было его работы.

Бухгольцу не хватало часов дневного света. Фабрика днем отнимала у него Двойру. Все же, когда представлялась возможность украсть у фабрики несколько часов, они это с наслаждением делали. Зато субботнее послеобеденное время и воскресные дни принадлежали им целиком. В вечерние часы — при газовом освещении — он работать не мог, оно слишком отсвечивало желтым и расплывались контуры, — тогда они зажигали сальные свечи, которые своим мягким теплым сиянием помогали выводить мелодию линий. Этим освещением Бухгольц часто пользовался, чтобы делать рисунки, которые он потом, при дневном свете, использовал при работе в глине. От осуществления скульптуры в камне они не отказались, но сколотить необходимую на это денежную сумму было невозможно. Впрочем, Бухгольцу не терпелось воплотить свою идею, в глине, вырубить фигуру из камня он с помощью мраморщика сможет и потом.

Работал он усиленно и напряженно. По три, по четыре часа заставлял он иногда Двойру, обнаженную, в плохо протопленной студии быть на ногах. Кожа ее трепетала от холода. Этот трепет кожи помогал ему еще более выпукло выразить целомудрие, чистоту акта творения. Двойра переносила все это стоически, как молитву, как священнодействие, со всей искренней строгостью и преданностью священному делу, которое совершает Бухгольц и в которое она со святой наивностью верила.

В самый разгар работы ворвалась «квартирная плата». Две тяжкие заботы неотступно преследовали Двойру с тех пор, как она повела самостоятельную жизнь, те же заботы, что по ночам не давали спать ее матери. Заботы о квартирной плате и топливе, кажется, по-наследству перешли от матери к дочери. На каждодневные нужды ее заработка хватало, хватало для обоих. Но когда наступало первое число и необходимо было уплатить хозяину студии, Двойра никогда не знала, где раздобыть денег.

Сколько раз они твердо решали откладывать каждую неделю по нескольку долларов, чтобы накопить нужную сумму. Но всякий раз что-нибудь случалось — то какой-нибудь концерт, то Бухгольцу хотелось провести вечер за ужином в ресторане, и когда приходило первое число, для хозяина всегда не оказывалось денег. Решение находилось в самую последнюю минуту, причем Двойра старалась все проделать незаметно от Бухгольца, чтобы в случае, если он вспомнит об этом, успокоить его, обрадовать тем, что все уже улажено. Но напрасна была ее тревога — Бухгольц никогда и не вспоминал об этом.

Скульптура вырастала под его руками, пока в один прекрасный день она не предстала глазам завершенным произведением.

Это была Двойра — и вместе с тем не она, какая-то другая Двойра, обитающая где-то в потаенном мире, и Бухгольц волшебством перенес ее из того мира сюда. Ее лицо казалось знакомым, хорошо знакомым, это была простая девушка из народа. Каждый при виде ее говорил, что уже однажды где-то видел ее, но никак не мог вспомнить, когда и где. Бухгольц сам не знал — удалась ли, не удалась ли ему работа. Получилось нечто иное, отличное от того, что он хотел. Он ее не сделал «похожей на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах — вот-вот упадет», как вначале мыслил ее сделать. В ходе работы эта идея была отброшена, он сделал ее стоящей крепко на ногах, стоящей твердо и незыблемо, подобно гранитной скале. Только ноги у нее были очень длинные и тонкие, слишком длинные и слишком тонкие по отношению к ее телу. Он знал об этом. Видно было, что он сделал это нарочно, словно хотел что-то подчеркнуть этим. Широкие крепкие бедра, живот выпячен, словно у беременной. Ее лицо было озарено выражением улыбающегося целомудрия. Но в ее взгляд вложил он горделивую дерзость, будто с бесстыдным вызовом глядела она на мир и гордилась своим поднявшимся животом, как чем-то особенным, чем она одна одарена… Вся ее фигура производила впечатление и естественности и неестественности. В первое мгновение это казалось смешным. Но внимательному взгляду лицо и фигура представлялись такими знакомыми, словно это было видение, мелькнувшее когда-то во сне. Каждый, кто смотрел на нее, не мог удержаться, чтобы не сказать: «Ой, я же знаю ее, я ведь когда-то видел ее», но когда и где — вспомнить не удавалось…

В первые минуты, когда Бухгольц закончил работу, ему казалось, что он создал величайшее в мире творение. Он ошалел от радости и не переставал говорить про себя, глядя на статую: «Вот этого я и хотел. Как птица, понимаешь? Мать матерей, такое, чего вовсе нету и все же есть». Но через несколько дней на него находило такое отчаяние, его охватывала такая безнадежность, что он хотел разбить фигуру. «Увечное отродье калеки». Он осыпал себя и свое творение самыми отвратительными оскорблениями и не понимал, ради чего еще продолжает он жить на этом свете. Лишь немного позднее, когда, бывало, несколько дольше обычного не видел свою скульптуру, Бухгольц тосковал по ней. Он снова открывал ее, смотрел, и она уже представлялась ему не его творением — нет, не он это создал, но явление это значительное, оно поражает взгляд своей оригинальностью и вместе с тем жизненностью. Бухгольц снова был счастлив, удовлетворение наполняло сердце и насыщало его. Она представлялась кровно родной, принадлежащей ему. Так он создал человека не таким, какой он есть, а таким, каким хотел бы, чтобы он был… И то, что ему удалось создать ее такой, что она выглядит значительным явлением, наполняло его гордостью за себя: «Это мое творение, это я хотел, чтобы она так выглядела, вот она так и выглядит, и пусть они со мной делают, что хотят. Так выглядит „Мать“ — моя „Мать“, мать всех матерей».