Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Потом явились знатоки, ценители. Фрейер нашел, что Бухгольц становится слишком «сентиментальным» и «лиричным». Всему виною то, что он женился (это он тихо сказал Мошковичу, чтобы Двойра не услышала).

— На этот раз тебя постигла неудача. Эта вещь — не на должной высоте, — сказал Фрейер, — по мне, она слишком лирична, а когда ты, Бухгольц, становишься лиричен, это нехорошо. Твоя сила в широченных плечах, в великанах. Это не для тебя. — Фрейер качал головой.

А Мошкович сказал:

— Согласно теории композиции — это не гармонично. Композиция должна идти, как греческая церковь, — «снизу вверх», а у тебя идет — «сверху вниз».

Бухгольц стоял с открытым ртом и не знал, стал ли он «лиричен», действительно ли это похоже на греческую церковь или не похоже. И почему вдруг — на «греческую церковь»? Но раз Мошкович говорит, он, вероятно, знает, он учил теорию композиции. Бухгольцу было очень досадно, что статуя не «композиционна» (как выразился Мошкович), но где-то в себе, внутри, он чувствовал, что так должно быть, и упрямо твердил:

— Такая она есть и такой должна быть.

— Пусть так, — Фрейер расправил свои высокие плечи, — тебе же говорят, что это «лирично». Поэтому твоя мадонна и создает у меня впечатление, будто я уже где-то видел ее, но не помню где.

— Вот это оно и есть! — смеялся Бухгольц. — Этого я и хотел.

Двойра слышала, как поносили произведение Бухгольца, говорили о нем так, что ей было больно. Она чувствовала себя слитой с этим творением. Слишком много родного, слишком много личного, интимного из их жизни несло оно в себе. Больше всего ей хотелось скрыть фигуру от посторонних глаз, чтобы никто ее не видел, а тут стояли перед ней и разглядывали чужими и трезвыми глазами. Она себя чувствовала поруганной, осрамленной, и ей было больно. Она подошла и закрыла фигуру мокрой простыней, в шутку проговорив:

— Это Хаскл сделал для нас самих, ни для кого, только для нас одних… Не правда ли, Хаскл?

Хаскл стоял и размышлял над ее словами. Его удивило, что он этого сам не знал, не думал об этом, — ведь он действительно создал статую лишь для них одних, а те, кто не знает, о чем он думал в минуты, когда творил, ничего в этом не поймут… Он подошел и отодвинул фигуру подальше, укрыл ее, как укрывают от посторонних глаз нечто свое, глубоко личное, и при этом ворчал, повторяя слова Двойры:

— Это создано только для нас одних.

И впервые идея этого произведения ясно возникла в его сознании.

Снег носился беспорядочно. То ли он падал сверху вниз, то ли его взметало снизу вверх — невозможно было разглядеть, а потому нельзя было установить. Казалось, весь простор разграфлен в клетку натянутыми белыми шнурами, находившимися в непрерывном движении. Мозес Злотник, неся вперекидку через плечо два тюка, которые, свисая спереди и сзади, уравновешивали друг друга, — с трудом пробивался сквозь белую снежную паутину, заткавшую все пространство от земли до. неба. Мозеса это не тревожило, день еще только начинался, а дорогу он знал хорошо. Он направлялся к своему заказчику, немцу, чтобы взыскать с него очередной платеж. Кроме того, Мозесу стало известно, что приближается день рождения этого немца, и он решил воспользоваться прекрасным случаем — продать немке полдюжины полотенец и пару простынь, по поводу которых она уже давно рядится с ним. Весь этот район «принадлежал» ему. Молодому торговцу был известен каждый дом на пути из Редхилла до Татенвилла в Стэтн-Айленде, и, хотя дома были расположены далеко один от другого, а край был пустынен и густо зарос лесом, Мозес тем не менее хорошо знал эти места: два-три раза в неделю проходил он по этой дороге — так разве же сегодня не пятнадцатое число, день, когда платят долги, когда у фермеров подготовлены деньги для очередного взноса поставщику товаров? И Мозес знает — стоит только упустить такой день, и будет очень трудно наверстать его — оттянутся сроки платежей.

В «Ред Билле» у одного из фермеров Мозес плотно подкрепился, и тепло разливалось по всему телу. Ветер и падавший снег бодрили молодую кровь, и он, чувствуя необычайную легкость в ногах, шагал против ветра, словно наперекор ему, и обдумывал заманчивые планы, которые уже давно занимали его.

На книжке в банке у него двести восемьдесят долларов, которые он может в любое время, когда только захочет, взять. По книге долгов он имеет больше трехсот долларов, которые верны так же, как наличные, надежны, как золото. Товара тоже на сто пятьдесят или сто шестьдесят долларов. Район у него хороший, сплошь немцы, плательщики пунктуальные, — если все это превратить в наличные деньги и продать долговую книгу, у него может оказаться добрых семьсот — восемьсот долларов, а может, и вся тысяча. Спрашивается — при таком его положении среди торговцев вразнос разве должен он таскать на себе тюки?

А может, жениться, взять умную девушку из порядочного дома, не без долларов, не без надежного капитальца? В конечном счете главное для бизнесмена — капитал. Перед глазами Мозеса мелькают цифры: одна тысяча, одна тысяча пятьсот, две тысячи, три тысячи… Нет, так много не нужно, говорит он себе, достаточно двенадцати — пятнадцати сотен… или, может, получить в приданое налаженное дело от тестя, или вести его совместно с тестем и тещей…

Но тут же охлаждает он свой пыл: нет, еще не подоспело время, все будет не раньше, чем подрастет Фейгеле, говорит он себе. Он пообещал матери и сдержит свое слово. Он размышляет еще долго-долго, и ему становится немного не по себе, им овладевает жалость к себе: почему он обязан так долго ждать? Но тут же встает перед ним облик матери. Нет, во что бы то ни стало необходимо помочь малышам выбиться в люди.

Отец без меня тоже не может обойтись. Нужно платить женщине, присматривающей за младшими, иногда надо помочь Иойне-Гдалье, должен же он когда-нибудь закончить свое образование. Однако ша! — почему бы не начать дело сообща с Соломоном. Частенько, приходя к отцу в субботу вечером, старший брат тяжело вздыхает: «Нехорошо, трудно быть у тестя компаньоном». На что они ему, эти «родичи», пусть он заберет свои несколько долларов, и мы сообща затеем дело: «Братья Соломон…» Нет, начинать надо с Мозеса: «Братья Мозес и Соломон Злотник». Он уже видит перед собой сверкающую золотыми буквами продолговатую вывеску, протянувшуюся на три-четыре окна. Он и Соломон — боссы, Соломон — «инсайдмен» [106] Здесь: распорядитель внутренними делами ( англ. — insideman). , осуществляет наблюдение за фабрикой, за рабочими, за служащими, а он, Мозес, — «ойтсайдер» [107] Здесь: организатор внешних связей (искаж. англ. — outsider). , создает кредит, закупает товар, встречается с людьми. Отец больше не работает, они его содержат, обеспечив всем необходимым. Он снимает красивую квартиру в Гарлеме и смотрит за детьми. Два подросших парня, Иче и Ноте, тоже привлечены к делу. И только один отец остается с младшенькой, степенно прогуливается с ней по улице, постукивает себе тростью с золотым набалдашником.