Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Кроме женщин и поэзии, разговор за столом касался также и «вечности». Ее упоминали всякий раз, когда сравнивали одного писателя с другим, меркой «вечности» пользовались всякий раз, когда, захмелев, начинали прославлять себя…

Доктор Гроссман сидел, полузакрыв глаза, и молча прислушивался к разговору, который велся весьма оживленно — каждый писатель, каждый поэт, каждый художник пытался защитить свою скудную малость «вечности» — прислушивался с видом взрослого, внимающего детям. На его тонких губах играла кошачья улыбка, и, когда все кончили говорить, он с глубоко упрятанным взглядом, еле пробивавшимся сквозь прищуренные глаза, что было очень характерно для его гладкого лица англичанина, произнес:

— Вы говорите о вечности. Что такое вечность? Кто ее выдумал? «Вечность» — это исключительно фантастическое понятие, совершенно лишенное реальности. Силой нашего воображения мы никоим образом не можем представить себе вечность. Мы — чада смерти. Смерть присутствует всюду, во всем, чего ни коснемся, даже в нашем представлении о вечности. Бесконечность, которая, собственно, и является правильным представлением о вечности, находится за пределами нашего понимания, ибо, как мы ни вертимся, мы приходим к одной точке, к концу. И наоборот, вечность есть в наших мгновениях, в коротких минутах жизни, преходящих, молниеносно быстрых. Есть смерть в вечности, и есть вечность в смерти.

После долгих умных слов Гроссмана все затихли — никто не смел ничего сказать, и он с улыбкой победоносно озирал приумолкшую братию. Только Нодель сказал:

— Ну вот, я же опять-таки прав. Она существует в мгновениях. Какая же разница! Существует ли вечность в вечности, существует ли она в мгновениях, но она есть!

И, словно забыв, о чем идет речь, Нодель вдруг, показав на Гроссмана, обратился к серьезно прислушавшейся Двойре:

— Прислушайтесь, он ученый, доктор.

— Это уже нечто совсем другое… Это несколько иной вопрос…

Доктор Гроссман принялся за истолкование этого самого «иного вопроса».

Странный человек был доктор Гроссман. Его называли «человеком оборотной стороны». Его миссия словно состояла в том, чтобы убеждать, что на свете нет ничего положительного, определенного, твердого, что на свете все относительно. О чем бы ни шла речь, доктор Гроссман пытался устно и письменно раскрыть «оборотную сторону». Он был ниспослан в этот мир творцом вселенной, владыкой небесным, чтобы всегда вскрывать «оборотную сторону». Его схоластический ум изощрялся в этой манере мыслить, как акробат, который приобрел необычайную гибкость тела, занимаясь гимнастическим искусством с самого детства. Чего бы ни касался разговор, он тотчас направлял свою мысль так, что мгновенно улавливал «оборотную сторону». Доктор Гроссман нажил себе этим врагов — все были уверены, что он дурной человек, криводум, озлобленный, привередливый, толкующий все на свете шиворот-навыворот, в самых мрачных красках.

В действительности же это был одинокий человек, очень добрый, и, когда с ним говорили наедине, с глазу на глаз, он оказывался слабым, податливым, быстро соглашался и признавал правоту собеседника. Но в публичном разговоре, какой бы вопрос ни обсуждался, он утверждал обратное тому, что утверждали все, и было это как некий недуг, как проклятие господне.

Прекрасный разговор, который завел с прославленными писателями доктор Гроссман, стал для Ноделя слишком серьезным, и он заговорил с некоторой долей юмора:

— Раз так, выходит, что опять-таки нету никакой вечности… К чему же мне тогда писать стихи? Ради чего это мне? Какая мне выгода? Нет, доктор, я не дам отбирать у меня «вечность». Вы таки — «доктор» и довольно-таки образованный человек, и все же я не позволю вам отнимать у меня «вечность».

— Вечность, собственно, есть, но не в бесконечности, а в мгновении нашей жизни, в каждом деле, совершаемом нами, есть вечность. Стремление к действию и тоска по действию — это вечности, присущие действию. У Софокла есть фраза. — Доктор словно вспомнил о чем-то таком, что весь вечер ускользало из его памяти, но фразу Софокла он не привел, потому что его собеседники начали улыбаться, а Нодель при слове «Софокл» не удержался от смеха. Доктор махнул рукой и покраснел.

— Почему вы не говорите, что сказал Софокл? Пожалуйста, очень интересно послушать, что сказал Софокл, — требовал Нодель.

— Вы этого не поймете, — ответил доктор с унылой улыбкой, — для этого необходимо философское образование.

— Почему мне не понять? — произнес Нодель. — Если я, например, проглатываю каплю вина, я должен проглотить ее с таким удовольствием и вожделением, чтобы почувствовать в ней вечность, не правда ли?

— Это и так, и не так, это целая концепция, и основана она на бернсоновской системе интуиции.

При этих словах все продолжали молчать, один только Нодель все никак не мог утихомириться:

— Доктор, доктор, а она? — Он показал на сидевшую рядом с ним Двойру. — И она не вечна? Этого мы не дадим у нас отобрать. Женщина вечна. В женщине есть вечность. Настоящая вечность живет в женщине, посмотрите на нее, на ее волосы, лицо, пылающие глаза, — может, скажете, что в ней нет вечности? Или вы, согласно вашей философской системе, считаете, что я должен ощутить вечность в действии, в поцелуе, например, а? Бухгольц, разрешите мне ее поцеловать, я хочу ощутить вечность в действии мгновения, или, лучше, — в «мгновенном действии». Не правда ли, вы это имеете в виду, герр доктор?

— Почти угадали, но не совсем.

Всех захватило веселое настроение Ноделя.

— Разве я мешаю поцеловать ее? Это разве касается меня? — сказал Бухгольц.

— Э, нет, братец, вы должны ей повелеть, приказать, чтобы она дала себя поцеловать, иначе она будет бояться вас… Я вас знаю!

Двойра покраснела и рассмеялась. Она себя как-то странно здесь чувствовала, и все же собравшееся общество ей понравилось, понравилось заигрывание Ноделя с ней, и она поддержала его шутку.

— Бухгольцу совсем ни к чему уговаривать меня.

— Браво, браво! — захлопал в ладоши Нодель. — За одно это слово я обязан вас расцеловать, если даже мне придется расплатиться за это моей вечностью. — Он обнял и стал целовать Двойру, а она простодушно покорилась.

— Доктор, вы таки правы, — заявил потом Нодель, — вечность в мгновении действительно существует, я это сам ощутил.

— Вот видите! И Бухгольц создал произведение, в котором есть вечность, — произнес вдруг Мошкович ни с того ни с сего.

— В самом деле? — удивился Нодель.

— Клянусь жизнью! — подтвердил, поклявшись вечностью, Фрейер. — Я сам видел. Это творение вечное, — закончил он твердо и уверенно.

— В самом деле? — продолжал удивляться Нодель. — Бухгольц, как это делается? Как можно поймать «вечность», научите меня, прошу вас.