Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— Что же мы должны делать? — серьезно спросил Фрейер.

— Сегодня все дозволено, все можно, все на свете можно… Слышите, люди, все! Бухгольц, не держитесь частной собственности. Я социалист. Сегодня я социалист. Отвергаю всякую частную собственность. Сегодня можно все, все! — Он обнял мисс Фойрстер и долгим поцелуем впился в ее полную открытую спину, при этом он Двойру гладил по голове. — Поцеловал бы и вас, но вы почка, маленькая почка…

— Люди, давайте спасем женщин из его рук, — воскликнул Фрейер, — он же позорит нас в глазах публики! Подумают, что мы дикари. — Фрейер элегантно подошел к мисс Фойрстер и, кланяясь, как истый джентльмен, произнес серьезным тоном: — Я за него не несу ответственности.

Нодель застыл в нерешительности.

— Я вас оскорбил? — спросил он ребячливо у мисс Фойрстер.

— Ничего страшного, — улыбнулась она, — я вас люблю, Нодель, вы большой поэт, вам — можно.

— Теперь я вижу, что вы большой человек, большой человек, — растроганно сказал Нодель и, поцеловав ей руку, успокоился.

Подействовало ли веселое настроение, в которое привел всех Нодель, и на Бухгольца? Бухгольц стал грустен и серьезен. В последние полчаса в нем что-то произошло. Он неотрывно смотрел на мисс Фойрстер, пожирал ее глазами. Ведь он ее уже не раз видел, давно с ней знаком, но никогда она не представала ему в таком свете, никогда не было у него таких мыслей о ней… Случайное слово постороннего лица иногда действует так, что у человека вдруг открываются глаза и он начинает многое видеть в неожиданном и новом свете. Слова Ноделя, что «мисс Фойрстер — это красная роза, распустившаяся роза, а Двойра — это почка», словно дали толчок Бухгольцу, и он увидел — мисс Фойрстер, действительно, выглядит в этот вечер точно роза, расцветшая роза, и ее розовое трепетное тело светится из глубокого декольте платья цвета красного вина. Платье на ней из тонкой легкой ткани, и своими складками так облегает ее сильное тело, что сквозь него можно не только уловить малейшее плавное движение, но и угадать пленительные изгибы, наготу ее подвижного тела, казалось — на ней не платье, а прозрачная тюлевая ночная сорочка… Роскошные черные волосы, разделенные прямым пробором, выложены косами на голове, прикрывая уши, и так легко держатся они, толстые, пышной халой плетенные косы, что кажется — вот-вот соскользнут, расплетутся и рассыплются по обнаженной шее, по затылку, по глазам, маленьким изюминкам-глазам с японским разрезом… Ее рот и подбородок такой прелестной нежности, что они молодят морщины высокого лба, а глубокой складке на шее — отметине прожитых лет и пережитых невзгод — придают еще больше обаяния и женственности. Все в этой женщине зрело. Не только по полному упитанному телу, но и по умным глазам можно видеть, что душа ее созрела, и эта зрелость придает особую сладострастность ее немного тучному, но легкому и подвижному телу. Так случилось, что, сам того не желая, Бухгольц стал мысленно сравнивать сидевшую рядом с ним тихую и грустную Двойру с мисс Фойрстер. И Двойра со своей головкой в локонах и тонкой нежной шеей выглядела ребенком в сравнении с этой женщиной…

С одной стороны сидел ребенок, женщина-ребенок, близкая, глубоко любимая, родная, но кровно родная, такая, как сестра, как мать, без которой Бухгольц не мог себе представить свою жизнь. А с другой стороны сидела недосягаемая зрелая женщина, которая привлекала его зрелостью тела и зрелостью души, женщина, которая в своей чувственной плоти таила поющую легкость, уносящую в неведомые миры, в волшебные миры зрелой многоопытной души…

Ему не стыдно было думать об этом, и он не чувствовал ничего дурного в своих мыслях. Наоборот, ему казалось, что Двойра настолько принадлежит ему и настолько родная, что все это он думает не один, а вместе с Двойрой. Он себя уже не видел в единственном числе, а всегда вместе с Двойрой, словно они были одним человеком, одним существом, и теперь ему чудилось, что это его вместе с Двойрой посещают дивные мысли, которым так хочется отдаться, и это так хорошо — погрузиться в фантастические грезы об этом зрелом упитанном розовом теле, об этих красивых умных глазах, об этом прекрасном создании, которое сидит перед ним…

Он замечал каждое движение мисс Фойрстер и не сводил с нее глаз. Он не завидовал Ноделю и не сердился за то, что он ее целовал, — Ноделю не завидовали, на Ноделя не сердились, Ноделю было дозволено. Бухгольцу только хотелось сидеть возле нее так близко, как сидит Нодель, впитывать в себя благоухание, которое исходит от нее, от ее цветущего тела, и он широко открывал рот, чтобы глубже вдыхать воздух, которым она дышит.

От восхищения Бухгольц не мог вымолвить ни слова, Он только сидел и молча глядел на ее обнаженные полные руки. Они так полны, думал он, и все же так легки, словно она парит при их помощи. А пальцы так изящны, так тонки и изящны, словно кто-то их тщательно обтачивал, чтобы они стали тонки. Когда она поднималась, он любовался ее ногами — какая у нее плавная походка, как грациозно ставит она ножки, маленькие ножки, у такого здорового цветущего тела такие маленькие изящные ножки, китайские ножки. А ведь я ее знаю, так давно знаю, думал он, почему же я не видел ее до сих пор? До этого она на него не производила особенного впечатления, наоборот, что-то чуждое, недоступное держало его на отдалении от нее. Прежде лицо ее, морщинки вокруг глаз и глубокая складка на шее свидетельствовали о возрасте, о переживаниях, и она ему виделась старой девой. А теперь все то, что прежде казалось ему некрасивым, привлекало его. Складка на шее стала как бы украшением — сколько истинной женственности скрыто в этой белой полной шее, думал он, сколько страданий в этой глубокой складке на шее, словно кто-то притянул ее к себе за шею шелковым шнуром. Отчужденность и недоступность, всегда державшие его на почтительном расстоянии от нее, теперь привлекали. Она общительна и вместе с тем далека. Кажется, она смеется, радуется, разрешает Ноделю целовать себя, но держит всех на большом отдалении. Даже теперь существует эта граница, невидимая граница между нею и всеми за столом. Это — женская гордость, женское достоинство, и Бухгольц, сам того не желая, не переставал мысленно сравнивать ее и Двойру, и думал про себя: наши девушки не знают, как себя держать…

Этой своей мысли он устыдился. Его охватила жалость к Двойре, и он постарался найти особую прелесть в ней. Сам того не заметив, подошел он и стал гладить Двойру по голове. Но глаза его впивались в морщинки на лице мисс Фойрстер, а особенно — в складку на ее шее. Было так, будто эта складка отбрасывает на ее лицо какой-то необычайный свет, свет одухотворенности, душевной очищенности, ума, к чему Бухгольц тянулся и перед чем преклонялся.