Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

— С нее сделано! — показал на Двойру Фрейер.

— С нее? — не переставал удивляться Нодель.

— Из всего, что создано в скульптуре после Родена, — это величайшее и современнейшее произведение, — Мошкович вдруг забыл о своей прежней критической оценке скульптуры Бухгольца, — композиция выразительна, как песня, на этой вещи печать истинной вечности. Я уверен, что музей столицы это купит, и это будет предметом гордости для евреев. Крупный торговец редкостями, антиквар Давидзон из фламандских галерей торгует ее, предлагает много денег, много, — подмигивает Мошкович.

— Если это сделано с нее, — показал Нодель на Двойру, — я не сомневаюсь, что это крупное произведение, крупное произведение… За это я должен сызнова расцеловать вас…

Нодель снова схватил Двойру и поцеловал.

— Люди, что вы молчите? Ведь это же таки надо обмыть шампанским, не иначе, только шампанским! Кельнер, кельнер, подите-ка сюда!

— Чего изволите, мистер Нодель? — подошел кельнер.

— Принесите сифон содовой воды, и мы изготовим шампанское. Пане Берман, прошу вас, сыграйте что-нибудь для нас, ведь ваши посетители уже разошлись, — он показал на опустевший подвал.

Было уже довольно поздно, и завсегдатаи погребка, постоянно ужинающие здесь бизнесмены, разошлись. Осталась только группа вокруг стола Ноделя и еще несколько считанных пар, сидевших в разных углах подвала и тоже принадлежавших, как было известно, к числу поздних гостей. Еще клубился дым сигар и сигарет и обволакивал всех густым туманом. Сейчас в подвале воцарилось ощущение домашнего уюта — всех, оставшихся здесь гостей, чужих друг другу людей, охватило чувство близости. Все были возбуждены — одни от вина, другие от музыки, и, как это бывает в поздние часы в подобных заведениях, все чувствовали себя воедино связанными, знакомыми, близкими, людьми одной семьи. Берман любил играть перед такой поздней аудиторией, и в благорасположении своих гостей находил он самый верный тон для своих цимбал. На столах появились новые бутылки вина, цимбалы под руками Бермана издали стон, и в погребке вдруг стало тихо. Берман играл народную песню, и ее мелодия была из тех, какие слышишь под каждым окном, но именно поэтому она вызвала теперь при охватившем всех настроении глубокую печаль. Что-то элегическое было в этой песне, и струны цимбал вздыхали, рыдали и молили. И не над несчастьем, не над бедой плакали они и стонали. Казалось, что они плачут и стонут от наслаждения, рыдают от радости. Они раскрывали бесконечность и непостижимость нашей радости, скорбь и недолговечность, скрытые в нашей радости, и смерть, подстерегающую в конце нашу радость.

— Черт побери! Вечно ли, не вечно ли, но хорошо жить на свете… Бухгольц, разрешите мне еще раз поцеловать вашу жену, прошу вас! — кричал Нодель.

Вдруг дверь в погребок распахнулась и… кто это? Мисс Фойрстер! Она — в сопровождении долговязого американца, гнущегося, точно тонкое дерево под сильным ветром. И, словно чтобы поддержать общее веселое настроение, вошли, громко смеясь (они, по-видимому, кое-где уже побывали), и собрались устроиться за отдельным столиком, но, увидя в сидевшей здесь компании Бухгольца и Двойру, мисс Фойрстер сразу же подвела американца к их столу и представила ему Бухгольца.

— Видишь, Григорий, это мой друг Бухгольц, величайший из современных скульпторов Америки. Единственное, что ему нужно, это немного рекламы, и ждет он этого от тебя. А она, — мисс Фойрстер показала на Двойру, — его маленькая возлюбленная, русская насквозь. А это все мои друзья — поэты, писатели, мыслители и ученые. За этим столом больше мозгу, чем во всей Америке. — Она обняла Григория с ошеломляющей вольностью. — Это наш общий друг Григорий, долговязый журналист Григорий, истинный аристократ — вы можете об этом догадаться по его зеленому галстуку. Мое имя — мисс Фойрстер, если вам угодно. Можно с вами посидеть? Бухгольц, представь нас твоим друзьям,

Бухгольц представил гостям всю компанию. Для каждого в отдельности мисс Фойрстер нашла доброе слово, комплимент. При имени Ноделя она с удивлением воскликнула, неужели это он и есть, тот самый знаменитый поэт — чем мгновенно расположила Ноделя к себе и завоевала его сердце. Каждому она сообщила, что давно о нем слышала и счастлива познакомиться. Крепкое пожатие ее маленькой руки, не сходящая с губ искренняя улыбка и черный блеск глаз помогли ей быстро освоиться со всеми, поддержать общее прекрасное настроение, и друзья с удовольствием и радостью приняли новоприбывших в свое общество.

Возникло только одно неудобство — необходимость говорить по-английски. То, что ради гостя приходилось говорить по-английски, связывало, понижало настроение. Но мисс Фойрстер и тут не растерялась.

— Не смущайтесь, продолжайте говорить по-еврейски. Он понимает каждое слово, — показала она на американца, — а то, чего он не поймет, ему и не следует понимать. Не расстраивайтесь, не думайте о нем.

— Право войти в наше общество необходимо заслужить, — с беззлобной насмешкой заявил Нодель.

— Чем?

— Одним из двух — либо поцелуем, либо бутылкой вина, чем хотите.

— Можете получить и то и другое, — рассмеялась мисс Фойрстер.

— Нет, и то и другое не пойдет, — настаивал на своем Нодель, — пусть будет вино. Черт побери, две бутылки, нет, три бутылки вина в честь гостей. Пане Берман, а ну, какую-нибудь штучку для гостей. Это важные гости, уважаемые американцы. Этот господин — знаменитый американский писатель, а эта миссис — великая… Что великая? — спросил он ее.

— Друг, — смеялась девушка.

— Нет, великая красавица… Это я утверждаю!

Снова появилось вино, а игра Бермана воодушевила не только мисс Фойрстер, но даже молчаливого американца, и он велел подать коньяк.

— Мы сегодня хотим гулять всю ночь. Мы не пойдем домой спать. Сегодня нам нельзя идти домой. Такие две красавицы среди нас (Нодель не замечал, что обнимает обеих). Нет, мы сегодня не пойдем спать. Пойдем в Гринвич-Виледж, потом в студию к Бухгольцу… Да, к Бухгольцу в студию пойдем, чтобы оценить новое произведение искусства. А знаете, свое новое великолепное творение он сделал с нее, вот и говорят, что это гениальное произведение…

— Я знаю, он большой художник, — подхватила мисс Фойрстер.

Бухгольц покраснел от смущения.

— Ну, так вы подниметесь с нами в студию Бухгольца?

— На все, что хотите, согласна, — ответила она.

— Вот это я люблю. Вот это девушка! Все, что хотите. Я вас люблю, люблю за одно это слово. Люди, что же вы молчите? Такие две красивые женщины среди нас, ведь это же самые красивые женщины. Она (он показал на Двойру) похожа на почку, которая только начинает распускаться, а она (показал он на мисс Фойрстер) — роза, красная роза, распустившаяся роза. Смотрите, любуйтесь на ее зрелость. Ведь ее тело точно роза, цветущая роза. Что же вы молчите? Я вас ненавижу! Смотрите на розу, смотрите! И на почку тоже! Что же вы молчите, что? Черт бы вас побрал!