Георгий Караславов - Избранное. Том второй

— Пусть их там пока приведут к исповеди! — махнул он рукой и поглядел на часы.

Троих осужденных ввели в просторную квадратную комнату, где обычно исповедовали смертников. Окнами она выходила на север, во двор. Выглядела комната настоящим хлевом: грязь, запустение, даже пол не подметен. Надзиратели толкнули Бориса к северной стене, Юрдана к западной, Ивана к южной. Старший надзиратель приказал им повернуться лицом к стене, но они даже не шевельнулись, словно не слышали. Он подбежал к Борису и грубо ткнул в плечо:

— Кругом!

Борис презрительно посмотрел на него и продолжал стоять, не шевелясь.

Другие надзиратели кинулись к Юрдану и Ивану. В это время дверь отворилась, и в комнату вошел священник. Он испытующе оглядел осужденных и уставился на Ивана. Они долго смотрели друг на друга. Иван не отвел глаз.

— Оставьте меня наедине с этими юношами, — сказал священник.

Надзиратели вышли.

— Чада мои, — обернулся священник к Борису, потом к Ивану и Юрдану. — Встаньте лицом к стене, дабы я мог с каждым из вас поговорить без свидетелей.

— Нам друг от друга скрывать нечего, — сказал Борис.

Священник притворился, будто не расслышал.

— А если кто-нибудь из вас желает сообщить нечто особое, можно пройти в соседнюю комнату. А?

Никто не ответил, не пошевельнулся. Тогда священник пристал к Ивану.

— Чадо, — произнес он слащавым тоном, желая казаться простым и сердечным. — Не хочешь ли ты сказать что-нибудь, не отягощает ли тебе что-нибудь душу? Облегчи свое сердце, исповедуйся, дабы заслужить прощение всеблагого господа нашего!

Иван, весь в крови, еще не придя в себя от удара, только отрицательно мотнул головой. В глазах у него была усталость и словно какое-то безразличие.

— Не трудись, отче, мы безбожники, — сказал Борис.

— Ты говори за себя, — наставительно ответил ему священник. — Сова о сове, а всяк о себе. Чада мои, — с профессиональной кротостью снова завел священник. — Никто из нас не вечен на этой земле. То, что волею божьей восстало из праха, вновь станет прахом. А тот, кто достоин царства божья, в царство божие и отыдет…

— Послушай, отче, — прервал его Борис. — Ты про эти дела старухам толкуй.

Священник и бровью не повел.

— Ибо, — продолжал он все тем же умильно-наставительным тоном, — и живем мы ради господа нашего, и ради господа умираем, как сказано в послании апостола Павла.

— Мы, святой отец, коммунисты и жизнь отдаем за свой народ, — сказал Борис.

— Чада мои, — распростер руки священник. — Коммунизм есть учение диавола, который погубил тела ваши. Так хоть в последний час спасите от погибели души… Бог больше всех возлюбит того, кто в последний миг узрит свет его учения…

— Будем мы исповедоваться, нет ли, тебе, отче, все равно заплатят, — заговорил Юрдан. — Оставь ты нас в покое, очень тебя просим.

— Сын мой, — обернулся священник к Ивану, — поведай страданья свои, исповедуйся в последний час.

Иван шевельнул кистями рук, до боли стиснутых холодным металлом наручников.

— Ни к чему эти уговоры, отче, — сказал он и снова судорожно и беспомощно пошевелил кистями.

Священник пожал плечами, посмотрел на каждого долгим взглядом и вышел.

Приговоренных вывели в маленький коридор. Старший надзиратель вошел в кабинет начальника тюрьмы справиться — пора ли вести их дальше. Главный прокурор посмотрел на часы. Пора. Было три часа сорок минут.

Процессия вышла во двор, потом свернула к галерее, соединявшей административный корпус с тем, в котором находились тюремные камеры. Эта галерея, точно мост, перекинутая над передним двором, была известна в восьмом отделении над названием «Мост смерти». Для того чтобы попасть к месту казни позади картонажной мастерской, надо было сначала пройти под ним. Эти сто — сто пятьдесят шагов были дорогой ужаса, дорогой конца, откуда нет возврата.

Ночь была мрачная, холодная, дул не сильный, но пронизывающий ветер. Трое смертников, вдохнув свежего воздуха, посмотрели на окошки тюремного корпуса. Борис остановился на миг, вскинул голову.

— Товарищи! — крикнул он, словно собираясь произнести длинную, пламенную речь. — Мы идем на казнь! Отомстите за нас!

— Товарищи! Мы уходим! — громко, но с какой-то смертельной тоской произнес Иван. — Прощайте, товарищи!

— Товарищи, продолжайте борьбу! — обернулся к узеньким окошкам Юрдан. — Да здравствует Коммунистическая партия!

И серый тюремный корпус, ненадолго затихший, отозвался. Люди выкрикивали революционные лозунги, вновь загрохотали удары. Где-то снова запели:

— Усмирить этот сброд! — крикнул главный прокурор.

Виселицы высились между тюремной оградой и восточной стеной картонажной мастерской. Обычно больше, чем по двое в один прием, в тюрьме не вешали. Но распоряжение прокурора было ясным и точным: в четыре утра, всех троих одновременно.

Осужденные остановились. Остановились и все, кто находился тут по долгу службы. Посередине, впереди всех, стоял главный прокурор. Слева от него, слегка подрагивая от холода, секретарь суда с папкой под мышкой. Справа — смущенный, испуганный начальник тюрьмы. Чуть позади, с бесстрастным видом, стоял тюремный врач. Он кутался в пальто и время от времени с лютой злобой взглядывал на осужденных коммунистов. Он ненавидел их не только за то, что они коммунисты, но еще и за то, что по их милости его подняли в неурочное время с мягкой и теплой постели. Помощник начальника тюрьмы и старший надзиратель суетились возле приговоренных. Священник и палач прошли вперед, влево. Присутствовали все дежурные надзиратели, а также все надзиратели, жившие при тюрьме, начальник караула с подразделением солдат и еще двое служащих, которых разбудили и привели сюда, не сказав, кому и для чего они понадобились…

Приговоренные к смерти заняли свои места, а секретарь суда раскрыл папку. Приговоренные смотрели на этого гладко выбритого человека с круглым личиком и думали, что, будь у них свободны руки, они одним ударом раздавили бы его, как червяка. В круге тусклого света, падавшего на раскрытую папку с приговором, он казался им еще ненавистней и омерзительнее. Главный прокурор стоял, поджав губы, о чем-то задумавшись. Секретарь, который только еще перебирал листы приговора, обернулся к главному прокурору и шепотом спросил, пора ли начинать. Тот нервно вздрогнул и сухо бросил: «Да». Секретарь забормотал что-то, словно читал не смертный приговор, а какой-нибудь тропарь с амвона захолустной деревенской церквушки. «Именем его величества… — Он проглотил начало, выделив только слово «приговор», — признает подсудимых Бориса Илова Митовского, — следовали возраст, место рождения и неизменные — болгарин, православный, грамотен, под судом и следствием не был, — потом он повторил, слово в слово, то же самое о Юрдане Миланове Юрданове и Иване Тодорове Проеве, — виновными в том, что они организовали подпольную коммунистическую группу с целью совершения поджогов, убийств и диверсий…»