Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Борис уже не смотрел на ненавистного секретаря суда, не слушал и его бормотания насчет всяких пунктов и параграфов Закона о защите государства и Уложения о наказаниях, которые он знал наизусть и на основании которых его приговорили к смерти. Борис думал теперь только о том, что пришел конец. Он стоял, точно окаменев, и лишь одно поддерживало в нем силы — его коммунистические идеи. Он должен показать им, как умирают коммунисты.

Процедура была закончена. У каждого в отдельности спросили, каково их последнее желание. Борис крикнул в ответ:

— Да здравствует Болгария! Да здравствует Коммунистическая партия! Да здравствует Красная Армия!

Юрдан огляделся вокруг, словно не понимая, чего от него хотят, и сказал:

— Я письмо написал… еще когда нам прочитали приговор… отцу… — И попросил, чтоб достали у него из кармана это письмо. Потом взглянул вверх и крикнул: — Да здравствует болгарский народ! Да здравствует Советский Союз!

Голоса товарищей, удары в двери камер, песни, раздававшиеся там, помогли Ивану прийти в себя. Эти звуки и теперь достигали его слуха, и это придавало ему силы.

— Ничего мне не нужно, — сказал он. — Я умираю за Партию. — И передернул широкими плечами, потому что ему было холодно.

Все было готово, а прокурор почему-то медлил, не отдавал приказа. Он нервно поглядывал на часы. Поторопились. До четырех оставалось еще восемь минут. И целых восемь минут приговоренные стояли и ждали. То были страшные, кошмарные минуты, полные жестокого отчаяния и безумных надежд, мелькавших, точно летучие мыши, в их сознании.

Наконец главный прокурор взмахнул рукой:

— Привести приговор в исполнение!

И взглянул на часы.

Он был доволен. Он знал, что в эту минуту, когда он исполнял свой долг, там, в ярко освещенной, теплой гостиной она слушала его любимое танго…

1948

Перевод М. Михелевич.

В самый разгар страды Манола Качкова задержали и отправили в концлагерь. Не впервые арестовывала полиция коммунистов и сажала их в участки, в тюрьмы, в концлагеря. Но на этот раз односельчане удивились. Ведь Советский Союз и Германия заключили договор о ненападении! И впервые за столько лет правительственная газета стала признавать, что в СССР люди живут хорошо…

По тем же самым причинам и дед Фома Качков никак не ждал ареста сына. И когда во двор к нему нахлынули полицейские и сыщики и перевернули все в доме вверх дном, старик только покачал головой.

— Фашисты — ровно бешеные собаки, — сказал он. — Налетят, не успеешь оглянуться. Так что держи дубину наготове.

Дед Фома надеялся хоть последние годы пожить спокойно. Ан нет…

Правда, работать он уже не мог — ему уж семьдесят девятый годочек пошел, да и Манолица сама управлялась, а все-таки без Манола стало хлопотно, спокойствия не было. Мало ли наберется на дню всяких дел? И в общинную управу сходить — то за справкой, то штраф внести, то насчет удостоверения, и в кооперацию за какой-нибудь надобностью, и в бакалейную лавочку — соли взять либо уксуса. Ежели Манолицы дома нету, так и за ребятишками присмотреть… А ноги-то уж плохо носят, сил не хватает.

За свою долгую жизнь Фома научился понимать, что человек на то и создан, чтоб привыкать и к вёдру и к ненастью. И, как всякий бедняк и человек труда, дед Фома видел в жизни больше плохого, чем хорошего. Какие только бури не проносились над головой его! И под турком он был, и жандармы турецкие за ним гонялись, и в войнах участвовал, и с полицейскими дрался. Месяцами работал как вол, питаясь одним сухим хлебушком, кожа с него от солнца слезала, уши от холода лупились… Но жилистый был дед Фома, крепкий и выносливый, как пырей!

Он и теперь не дрогнул бы, если б хоть один из внуков остался при нем на селе. А то ведь… Томю, старший, обучился ремеслу, ушел в Софию, устроился там в слесарную мастерскую, женился, завел ребят. А младший — Коста, кончив гимназию, стал искать работы, но, куда ни обращался, всюду его надували, и кончилось тем, что его забрали в солдаты. Теперь он служил в армии и часто присылал матери письма, полные шуток. В доме со стариком остались только два маленьких шалуна — дети внучки, умершей несколько времени тому назад от родильной горячки. Муж ее повздыхал, потужил, а потом, как обычно в таких случаях, утешился и опять женился. И уже на третий месяц после свадьбы мачеха прогнала детей.

Старик по опыту знал: беда никогда не приходит одна. Так и теперь — не успели они оправиться после ареста Манола, как пришло тревожное письмо от Томювицы. Полиция хотела забрать Томю, но он успел скрыться и перешел на нелегальное положение. Ему причиталось за целый месяц жалованье. Томювица пошла в мастерскую получить, но хозяин обругал ее и не дал ни стотинки. Она еще работала на фабрике, но ей приходилось туго: пойди проживи на одни свои поденные с тремя детьми!

Манолица, внимательно прочитав письмо, побледнела и склонила голову. Первый раз дед Фома увидел, как у этой неутомимой, твердой женщины опустились руки и подогнулись колени. Он понял ее страдание. Томю — нелегальный! И в такое время! Его могут на улице застрелить, как собаку. А коли поймают, так повесят. Много страхов и опасностей довелось ей пережить. А Манол говорил ей, что с ним и с детьми, как с коммунистами, может случиться самое худшее. И ей казалось, что в душе она давно приготовилась ко всему. Но вот при первой серьезной опасности пала духом… Три дня Манолица была сама не своя. Сидела неподвижно, молча, задумавшись. На четвертый написала с утра письмо снохе, чтоб та прислала ей обоих ребят на село. И снова ожила, снова принялась за работу. Но в душе не было покоя. Она все оставалась настороже, все ждала какого-то страшного известия.

Однажды вечером, как только она вернулась с поля, старик протянул ей письмо. От Косты. Сын писал, что его хотели послать в школу для офицеров запаса, но потом вычеркнули из списка. И перевели в Скопле. А в конце письма он сообщил, что знает, где его отец, и просит мать не тревожиться: все, мол, устроится… Но знал ли уже Коста про брата?

— Все устроится, наладится, сынок, да только кто до этого доживет! — печально покачала головой Манолица.

Старик взглянул на нее украдкой, и ему стало ее жалко. Он замигал, задышал тяжело. Хотел сказать ей что-нибудь ободряющее, но не нашел ни словечка. Она была не такая простая и глупая, чтобы можно было заговорить ей зубы какой-нибудь побасенкой. И не дитя малое, которое можно обмануть. Эта женщина читает газеты и многое узнала от мужа, — ее на мякине не проведешь.