Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Томю бывал в сотнях переделок, не раз жизнь его висела на волоске, он встречался лицом к лицу со смертью, но никогда так не волновался, как в этот вечер.

В комнате, где спали дети, Манолица была только минуту. Потом она показалась в приоткрытой двери и сделала знак. Томю подошел, чувствуя слабость в коленях. С самого перехода на нелегальное положение он не видел своих детей. И вот здесь, в родном краю, куда его прислали по партийному делу, он впервые увидит своего озорника, своего любимца, своего маленького сына.

Было темно, но он знал комнату, как свои пять пальцев. Только она сегодня почему-то показалась ему гораздо меньше. А в остальном все было так, как он знал и помнил. Даже кровать стояла на том самом месте, как и в то время, когда он спал на ней вместе с братом и покойной сестрой. Осторожно, на цыпочках он подошел с другой стороны, затаив дыхание, бесшумно опустился на колени и стал всматриваться в детские головки. Дети дышали спокойно, ровно, и струйка теплого дыхания его сына повеяла ему в лицо. Томю постоял так, словно прикованный, прислушиваясь к ритму этого счастливого детского сна. Когда-то и он спал здесь, на этой самой постели, — спал так же безмятежно и счастливо, как теперь вот эти трое ребят. Ему взгрустнулось по тому времени, когда он еще не знал, какую борьбу надо вести против гнусного капиталистического строя, чтобы для всех людей на свете наступила счастливая радостная жизнь. «Ради них мы боремся, чтоб им было хорошо», — сказал себе Томю. Он различал общие очертания детских личиков, но ему хотелось рассмотреть их получше, чтоб хорошенько запомнить. Он вынул из кармана зажигалку и осторожно щелкнул. Свет от маленького огненного язычка лизнул жесткие подушки, на которых лежали три лохматые головки. Он поглядел на сына, потом на детей покойной сестры. Один из ребят причмокнул и что-то пробормотал во сне; Томю погасил зажигалку. И тут на одно только мгновение острый приступ жалости овладел им. Ему стало горько при мысли о детях сестры. Нищета, невежество и скотские условия жизни на селе убили ее. При теперешнем развитии медицины женщина умирает от родильной горячки — какое преступление! И этих двух маленьких головок никогда уже не погладит материнская рука… А его сын, его дети — что ждет их!.. Томю пришел в себя, опять щелкнул зажигалкой, и бледный отсвет огня вновь упал на головку его молодца. Томю смотрел на него только мгновение, и ему стало неловко под молчаливым взором матери. Он погасил зажигалку. Снова воцарился мрак, но в его сознании уже сиял образ сына. Он ясно видел его и в темноте — слегка закинутую голову, открытый ротик, меж обветренных губок белеют маленькие острые зубки…

Томю оперся на руку, согнул локти и наклонился, чтобы поцеловать открытый лобик сына. Горя нежностью, поцеловал он и детей сестры. Потом решительно выпрямился, смигнул слезу с ресниц и, поправив у пояса пистолет, поспешно вернулся в другую комнату, где старик оставался один. Манолица постояла на пороге, прислушиваясь к ровному дыханию детей, потом легонько, бесшумно притворила дверь и тоже вышла вслед за сыном, который снова сел на трехногую табуретку. Все трое молчали, не глядя друг на друга. Старик думал о том, что в его годы с ним все может случиться. Он был не уверен даже, что, заснув вечером, проснется утром, или что увидит и обнимет еще раз своего внука, порадуется на него — красивого, мужественного, умного. Томю молчал, так как тоже не знал, сумеет ли, заснув вечером, проснуться утром. Теперь он старался как можно глубже и неизгладимее врезать в память образ своего маленького озорника. Увидит ли он его снова? И сможет ли при новой встрече обнять и поцеловать его без опасения, что ребенок похвастает и этим наведет на след, выдаст явки?.. Из-за каждого угла коммунистов-подпольщиков ожидает пуля полицейского… Манолица молчала, чувствуя страх и за Томю, и за Косту, и за мужа. Она спрашивала себя, не прилетит ли к ней когда-нибудь страшная весть. И в душе молилась: пусть будут и муки, и тревоги, и опасности, только бы они вернулись живыми и здоровыми.

Она смотрела на сына и не могла на него нарадоваться. Теперь ей было и тревожно и спокойно. Тревожно — оттого что каждый его шаг страшен и опасен. А спокойно — оттого что вот он перед ней, целый и невредимый.

В конце концов думы рассеялись, и между троими снова начался разговор. И глубоко в их сознании вновь укоренилась уверенность, что дурное минет и забудется, как тяжелый сон, и что после победы они опять соберутся все вместе.

Томю заставил дедушку еще раз повторить пароль. Старик послушался, как первоклассник, хорошо выучивший урок. Сердце его переполняли радость и гордость. Значит, и он, старик, еще может быть полезен молодым! Правильно говорил Манол, что в некоторых обстоятельствах старые более пригодны, чем молодые…

Томю ушел так же неожиданно и тихо, как за час перед этим вошел в комнату.

— Вот, невестка, — восторженно покачал головой старик, когда Манолица вернулась в дом, после того как Томю исчез в темноте улицы. — Такие, как Томю, — наши праведники.

Но Манолица будто не слышала. Она ничего не сказала, не пошевелилась. Старик поглядел на нее украдкою, понял и замолчал…

О поручении к доктору Михайлову, которое дед Фома выполнил успешно, не узнала даже его дочь. Она оставалась с детьми и, полная тревоги, ждала возвращения телеги из города. Старик так корчился от боли, что она не знала, останется ли он после дорожной тряски жив. Доктор Михайлов дал старику какие-то дешевые таблетки и склянку с горькой водой — это совсем убедило Запряницу, что цель поездки — леченье. Старик вылежал день, притворяясь, будто быстро поправляется, и на третий день, как ни в чем не бывало, пошел бродить по двору.

— Дай бог здоровья этому доктору, — благословлял он от всего сердца молодого врача. — Как дал он мне лекарства эти, так всю боль будто рукой сняло.

Долго ждал в нетерпении дед Фома внука, чтобы тот возложил на него еще какую-нибудь конспиративную задачу, но Томю больше не показывался. До Манолицы доходило, что он где-то в области, организовывает движение Сопротивления и партизанские отряды, — но и она ничего не знала определенного.

Прошла еще одна тяжелая зима. Не было угля, не хватало дров. В холодные дни старик сидел в комнате возле маленькой печки и пихал в ненасытную пасть ее куски нарубленных сухих и полых стеблей подсолнечника, быстро сгоравших. Таким способом он сберегал «про черный день» немного дров из оставшегося грушевого сука. Сидя у печки, он следил и за варевом, поставленным Манолицей и монотонно булькавшим в кастрюле. Старик пек ребятам картошку, горох, тыквенные семечки. Подвижные и болтливые, как воробьи, они вертелись около него, пока не подчистят все, а потом снова убегали играть. Манолица все уходила, старалась получить что-нибудь из имеющихся в общине скудных запасов продовольствия, распределяемых старостой и его близкими. Она появлялась в доме, только чтоб подмести, постирать, приготовить. Старик спрашивал насчет новостей, но она их не приносила. Он подозревал, что она многое знает, но от занятости или по небрежности не рассказывает. Бывали дни, когда дед Фома терял всякую связь с внешним миром. Ему было холодно, к тому же ветхие, изношенные чувяки его промокали, так что он ходил в корчму Мисиря слушать радио только в самые теплые и сухие зимние дни. В субботу вечером к нему приходил Анго. Он приносил новости из города. Теперь они были очень по душе старику. Фашистские армии на Восточном фронте быстро отступали под ударами советских войск. Потери фашистов не поддавались учету. Анго приводил огромные цифры пленных, раненых, убитых, данные о захваченных танках, орудиях, грузовиках, о сбитых самолетах. Ничто не могло остановить Советскую Армию, преодолеть ее напор. В бесцветных глазках деда Фомы блестели слезы. Он глотал комок, подкатывавший к горлу от радостного волнения, иной раз хотел что-то сказать и не мог. И только слушал, вспоминая Степана, и глубоко в душе благодарил судьбу, что на земле есть Россия, русский народ и русское оружие…