Георгий Караславов - Избранное. Том второй

— Ну как, Тина? — взглянула на нее мать.

— Обмазали, — ответила девушка. — Очень здорово получилось, ну прямо комнатка, — и, повернувшись к отцу, просительно и вместе с тем повелительно сказала: — Сходи, отец, посмотри.

— Иду, иду, — кивнул тот и шагнул к двери. На пороге остановился и добавил, обращаясь к жене: — Взгляну, как там у них получилось, а потом заверну к Добри…

Постояв немного во дворе, Лоев повернул на гумно. Несколько кур бродили в тумане, словно тени, совсем рядом с ним бесплотным видением пробежала собака, фруктовые деревья в садике за колодцем казались призрачными и далекими.

Во время молотьбы Лоевы зарыли в полову два мешка пшеницы. Но спрятаны они были не слишком глубоко, а в село все чаще стали наезжать реквизиционные комиссии, и Лоевы боялись, что пшеницу найдут. Староста, этот пьяница-радославист [9] Радославов — один из лидеров либеральной партии, в 1913—1918 гг. премьер-министр. , приказал своим людям особенно старательно смотреть у Лоевых и Гашковых. Он давно уж пытался подловить их на чем-нибудь, за что можно предать военному суду, но это ему никак не удавалось. Староста злился, ругал сторожей и грозился сам обыскать дома своих политических противников. И чем строже становились распоряжения об изъятии пищевых продуктов, тем более лютым и нетерпеливым становился староста. «Все насквозь протыкайте! — яростно кричал он. — Для чего вам вилы выданы?» Раньше реквизиционные комиссии наезжали в село больше для вида, съедали кучу яиц и вареных кур, приносимых сельчанами, чтобы умилостивить непрошеных гостей, и убирались восвояси. С этой же осени шарить в сельских закромах присылали суровых резервистов, предводительствуемых строгими усатыми фельдфебелями. Они тыкали в закрома длинными железными прутьями и особенно рьяно искали ямы, замаскированные в хлевах, под навесами, в пристройках, стараясь найти то, что крестьяне пытались припрятать на голодные бесхлебные зимние и весенние месяцы. Старая Лоевица вне себя от страха ходила за ними следом, тщетно пытаясь казаться любезной и беззаботной.

На этих днях лоевские невестки вместе с Тинкой выкопали под стенами маленького летнего хлева глубокую яму и замуровали в нее старую круглую корзину. Снаружи корзину оплели соломой, а изнутри промазали смесью глины и свежего коровьего навоза. Предусмотрительный Лоев велел приготовить корзину еще неделю назад и хорошенько ее высушить. Теперь он хотел посмотреть, все ли сделано как нужно.

Еще летом 1913 года, когда люди в страхе перед приближающимися турецкими войсками зарывала свое имущество в землю, они научились устраивать такие ямы и тайники, в которых спрятанные вещи не могли попортить ни черви, ни сырость. А в эту войну научились зарывать пшеницу, чтоб долежала до весны; кукурузу, чтоб не попрела; муку, чтоб не заплесневела и чтоб не завелся в ней жучок и другие букашки… И чем придирчивей и строже становилась власть либералов, тем больше способов утаивать зерно и муку находили крестьяне…

Старик остановился у корзины, смерил ее опытным глазом, пощупал края и одобрительно кивнул. Он был доволен работой обеих снох, которые чинно дожидались приказаний строгого свекра, скупого на похвалу и одобрение. «Пусть-ка теперь вынюхивают, собаки!» — злорадно подумал он. Лоев знал, что зерно отправляют в Германию. Германия воюет с Россией, а раз мы ее кормим, то это значит, что мы тоже воюем со своей освободительницей не только в Добрудже и Румынии, но и на всем Восточном фронте. «До чего довели нас, разбойники! — злился Лоев. — Срам! А народ и армия голодают. И столько молодых ребят гибнет! А за что?»

Лоевы и без реквизиций с трудом сводили концы с концами, и старику только с помощью строжайшей экономим удавалось как-то прокормить многочисленную семью. Сейчас же на счету была каждая горсточка зерна. А с него все требовали и требовали. В общине записывали, что с кого причитается, потом шли по дворам. Лоев арендовал у Гашкова две-три полоски, только это и позволяло ему кое-что запасти. Со своей-то земли много ли получишь… К нему Гашков был не так придирчив, землю давал только что не даром, и Лоевы были ему благодарны. Эта зима, судя по всему, обещала быть особенно трудной, и старик молил небо, чтобы хоть погода была помягче…

Погруженный в свои безрадостные и гневные мысли, Лоев не заметил, как пересек гумно, толкнул коленом калитку и оказался на дворе у Гашковых. Оба владения разделяла ограда из ржавой проволоки. От нее до противоположной улицы тянулся сад. Добри Гашков считал себя прирожденным садовником, он с ранней весны до поздней осени не оставлял пилы и ножниц — подрезал, чистил, прививал. Это дело он считал очень важным и тонким и был страшно доволен, когда кто-нибудь догадывался его похвалить.

В нижнем этаже дома, рядом с бывшей лавкой, имелась еще одна комната. В ней, теплой и укрытой от ветра, одиноко жили Добри Гашков и его жена. Дочь писала им, что у нее все хорошо, о ней они не беспокоились. Их главной заботой теперь был сын, Русин. Уже два года находился он на фронте, в самом пекле, как же было старикам за него не бояться? Единственный сын все-таки, наследник. На нем сосредоточились все надежды Гашковых, от него ждали, что он приведет в дом невестку. Год назад Русин приезжал на побывку, и с тех пор сердце его осталось за оградой, у Лоевых. Парень тоже понравился проворной, только что заневестившейся Христинке, и полетели с фронта в лоевский дом длинные солдатские письма, полные вздохов и многоточий.

— Ну, Дина, а ты что скажешь? — спросил как-то жену Добри Гашков, прочтя ей письмо от сына, в котором тот советовался — сможет ли он жениться на Тинке, если ему удастся выпросить отпуск.

— Девушка хорошая, — одобрила мать. — И она нас знает, и мы ее… Дай только бог нашему Русину вернуться живым-здоровым…

Добри Гашков сидел на широкой лавке у стены, откинувшись на горку подушек. Нацепив на длинный нос очки, он читал газету «Мир», шепотом произнося отдельные слова. Гашков давно выписывал эту газету, собирал ее и часто, желая что-нибудь вспомнить или просто отвести душу, вытаскивал старые номера. Давние, отшумевшие события волновали его, словно бы они произошли только что…

— Ха! Кто идет! — Гашков отложил газету. — Добро пожаловать, Анго! — И хотя на лавке можно было усесться еще троим, отодвинулся, чтобы показать, насколько он рад гостю. — Садись!

Когда Ангел Лоев приходил к своему старому другу и сверстнику с какой-нибудь просьбой, он всегда испытывал чувство, что его слегка и осторожно, но непременно чем-нибудь попрекнут. Особенно не по себе ему было с тех пор, как Гашковы намекнули на предстоящее сватовство. Но не зря ж говорят, что когда нужда в дверь стучит, стыд в трубу улетает. И Лоев был доволен, что, по крайней мере, идет к своему человеку, который всегда его поймет. Если бы не Добри, к кому бы он стучался? Вот ведь, не родня даже, а относятся друг к другу получше, чем иные родичи!