Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Добри Гашков привык ругать батраков и, не заплатив уговоренного, гнать их прочь за малейшую провинность, а то и просто за оплошность. А тут заискивай перед какими-то мальчишками, бойся собственной тени, каждую минуту чувствуй над собой тяжелую руку либералов, дрожи перед ними! Ему, который никому в жизни не покорялся, это было слишком тягостно и оскорбительно. Утешался он только надеждой, что когда его партия придет к власти, он скрутит всех своих противников в бараний рог и с лихвой расплатится за все страхи и унижения.

Зима тянулась медленно, люди устали от нужды, от своеволия и злоупотреблений либералов, от непрерывно приходивших с фронта дурных вестей. Весна обещала быть засушливой, голодной, яровые не взошли, пашни зарастали сорняками, все больше становилось незасеянных, заброшенных участков. Суеверные старухи не выходили из церкви, приставали к старенькому попику, от которого за версту несло ракией, рассказывали ему свои сны и упрашивали отслужить молебен на главной площади. Попик охотно соглашался и тут же забывал о своих обещаниях, просил прощения, когда ему напоминали, и снова обещал.

И Гашковы и Лоевы с нетерпением ждали Русина. А тот все не ехал. Каждую неделю Христинка получала от него длинные жаркие письма, тайком читала и перечитывала их, грустила и ждала. Мать зорко следила за ней и по волнению дочки, по блеску ее глаз понимала, что письма хорошие. И старая Лоевица стала тревожиться не только за своих сыновей, но и за соседского, который, даст бог, скоро станет ее зятем.

Другой ее заботой было приданое. У девушки не было ни приличной одежды, ни полагающихся по обычаю подарков. Как-то в разговоре с будущей сватьей Лоевица мимоходом заметила, что ей трудно с тканьем — своей пряжи нет, а готовой не купишь.

— Не бойся, Мара, — утешила ее старая Гашковица. — В доме полно одежды, лишь бы Тинка ее носить захотела… Ты о приданом не беспокойся, пусть только наш Русинчо вернется живой-здоровый… Мне ведь не приданое, мне невестка нужна, — и старуха, уставшая от домашних дел, одиночества и страха за единственного сына, окончательно расчувствовалась. — Только бы она вошла в мой дом, пылинке не дам на нее упасть, на руках носить буду…

Гашковице казалось, что после свадьбы ее сын будет словно бы чем-то защищен. Да и дома все-таки одной надеждой, одним утешением будет больше…

Наступил великий пост. И в первое воскресенье после масленицы приехал Русин.

Обрадовались ему старики-родители, полегчало у них на сердце, но надо же случиться такой незадаче — великим постом свадьбы не сыграешь.

— Ха! — сердился старый Гашков. — Что за судьба такая проклятая! — И ласково упрекая сына: — Неужто ты не мог упросить начальство, чтоб поторопились с отпуском?

Русин, разумеется, расстраивался больше всех.

— Солдатчина! — злился он. — Ешь по команде, спи по команде, умирай по команде… Говорил я и фельдфебелю, и взводному, и ротному — не верят. Да ведь и их понять можно — слишком уж часто стали врать и хитрить солдатики… Ты, говорят, отпразднуй сговор, приготовь все, что нужно, нам бутыль ракийки в подарок привези, а после пасхи мы что-нибудь придумаем… Отпустим тебя на денек-другой сыграть свадьбу…

— Хоть бы и вправду отпустили, — с надеждой говорил отец. — Ты уж там попроси хорошенько, от поклона спина не переломится…

— Если в дело вмешается более высокое начальство, меня наверняка не отпустят, — озабоченно и печально сказал Русин. И, помолчав, добавил: — Все зависит от положения на фронте… Не отпускают нас сейчас, людей не хватает…

— Людей? — взорвался отец. — Тыл так и кишит либеральскими рожами… Зачем они здесь, а? Только грабить да мучить народ…

— Я на взводного надеюсь, — сказал Русин. — Молодой адвокат, из запаса… Душа-человек, последний кусок готов солдатам отдать…

— Нет худа без добра, сынок, — смирился отец. — Что ж, давай, как велело начальство, сейчас устроим сговор, а после пасхи приедешь, сыграем свадьбу…

Устроили сговор.

Старый Гашков решил отпраздновать его как следует, пригласив всех знакомых и родственников. И дочери в Бургас послал телеграмму. К радости стариков, она приехала с двумя младшими детьми. Настоящая дама — полная, с крашеными волосами, в шляпе, а ее наряды и украшения невольно наводили на мысль, что муж ее неплохо устроился в тылу и, верно, умеет красть и наживать денежки.

Невеста так и носилась по дому, работа кипела у нее в руках. И все время пела. Целую неделю новоявленные сваты пили за здоровье и счастье своих детей. А потом потекли-побежали считанные дни фронтового отпуска. Каждый вечер Русин, как ласка, проскальзывал через калитку на гумне и пробирался в крохотную комнатку за кухней, где, млея от счастья, его уже дожидалась Тинка. Ненасытно, с каким-то даже ожесточением целовала она его смуглые щеки, прижимала свое нежное лицо к его острому носу, гладила черные, аккуратно подстриженные и причесанные волосы и долго, загадочно смотрела в выпуклые темно-карие глаза. Русин до боли сжимал ее в объятиях, клялся в верности, обещал всегда думать о ней, писать по два раза в неделю и до тех пор надоедать начальству, пока оно не отпустит его жениться. Тинка была на восемь лет моложе Русина и, хоть уже стала его невестой, а скоро будет женой, он по-прежнему смотрел на нее как на ребенка и чувствовал себя чем-то вроде старшего брата, который обязан не только любить эту девушку, но и оказывать ей покровительство. Однажды вечером, глядя на нее, Русин улыбнулся и устремил мечтательный взор в темный угол.

— О чем ты думаешь? — спросила Тинка, уверенная, что он думает о скором и неизбежном отъезде на фронт.

Но Русин только еще шире улыбнулся, погладил ее по голове и вздохнул.

— Вспомнилось кое-что, — сказал он. — Давно это было. Мне тогда исполнилось лет шестнадцать — семнадцать, и я считал себя вполне взрослым парнем. Встретил я тебя как-то на улице. Ты была в новом платьице и шла из школы. Я начал вроде с тобой заигрывать, а ты рассердилась. До чего ж ты была тогда красивая!..

— Красивей, чем сейчас? — ласково шлепнула его по щеке Тинка.

— Нет, — Русин смутился. — Я только хотел рассказать тебе, о чем я тогда подумал. Боже мой, сказал я себе, ну почему она такая маленькая и мне нельзя на ней жениться? И так мне стало грустно, что ты девочка, а я взрослый…

— А что вышло? — девушка лукаво глядела на него.

— А то, что нам с тобой помогла война! — засмеялся Русин.

— Хоть бы нам всегда везло! — вздохнула Тинка, покачав головой, и в глазах ее мелькнула тень какой-то затаенной тревоги, непреодолимого, гнетущего страха.

На следующий вечер они опять сидели обнявшись в Тинкиной комнатке и прислушивались к веселому потрескиванью огня в дырявой железной печурке. Русин стал рассказывать о фронте, сначала объяснил, как отапливают солдаты свои землянки, потом перешел на товарищей и командиров и наконец, увлекшись, заговорил о тяжелых боях, о бесплодных атаках, об убитых…