Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Не клади ты всякий мусор возле огня! — заворчал на нее как-то раз Иван. — Чего доброго упадет искра, и все мы тут сгорим, как мыши.

Старуха, однако, не прекратила своих сборов, но все собранное теперь складывала у дровяного сарая.

— На растопку это, пускай под рукой будет, — объясняла она, хотя со никто не спрашивал.

Два-три раза Тошка слышала, как она что-то бормочет про себя. Один раз увидела, как она вдруг перестала прясть и сидит недвижно: нитка натянута, но старуха не наматывает ее, не вертит веретена. «Задремала», — подумала Тошка и подошла поближе. Старуха очнулась, зашевелилась и посмотрела по сторонам с каким-то виноватым видом.

— Ляг, мама, если тебе спится, — тихонько сказала Тошка. — Хочешь, я тебе тюфячок принесу?

Старуха подняла веретено.

— Не надо! Не надо!.. Я просто так… Спать ляжем вечером…

В солнечную погоду она посылала Пете играть на улицу.

— Ступай-ка, внучек, поиграй на улице с ребятами… Ступай, цыпленочек.

Пете, ликуя, бежал за ворота, а старуха, не переставая прясть, прохаживалась по усадьбе и все больше — вдоль плетней и каменных оград. Там среди терновника, репейника и дурмана рылись поросята, гонялись друг за другом петухи и куры, спасаясь от мух, прятались в тень тощие, не злые деревенские собаки.

Старуха осматривала темно-зеленые стебли дурмана, внимательно измеряя глазами величину посеревших колючих плодов, и спрашивала себя, достаточно ли созрели мелкие смертоносные семена. «Чем больше созреют, тем вернее будет!» — думала она. Никто ей не говорил, что созревшие семена ядовитее зеленых, но она была в этом уверена. Когда совсем созреют, она наберет с десяток головок, очистит семена и спрячет на дне своего сундука. Но как ей собрать семена? А вдруг ее увидят? А вдруг кто-то заподозрит?.. И она подбадривала себя: «Никто меня не увидит. А если и увидит, так что?.. Дурман собирают, чтобы лечить одышку, коросту, глаза… Да и никто не заметит!» — возражала она себе самой и в то же время осторожно оглядывалась кругом. Улица была безлюдна, лишь кое-где у ворот на солнышке сидели старухи — одни пряли, другие вязали чулки, — но они были далеко. Только бы не следили за ней из-за какой-нибудь ограды, из-за плетня… И она боязливо оглядывалась, всматривалась в ворота, навесы, маленькие окошки… И снова подбадривала себя: «Никто ни о чем не догадается, никто!.. Но вот сколько нужно набрать дурману? Наберу горсть, и хватит…»

Дурман рос и на берегу реки у гумна Иордовых. В иные годы он рос буйно, достигая человеческого роста. Старуха вспомнила об этом и решила туда пойти. Надо сначала отыскать его, а собрать не трудно будет, думала она. Как-нибудь вечерком она пойдет в гости к сестре, засидится там допоздна, а на обратном пути завернет к реке. Только надо дождаться, пока семена станут покрупнее да поспелее, чтобы подействовало наверняка… А уж если не подействует…

Старуха и мысли не допускала, чтобы Тошка взяла свою долю. «Не помогут адвокаты, — думала она, — мы сами себе поможем!» А что делать? Когда закон о тебе не заботится, волей-неволей приходится самому позаботиться о себе… Старуха ухватилась за дурман, полагая, что убить сноху при его помощи будет всего легче и удобнее. И куда бы она ни ходила теперь, что бы ни делала, она все время думала о дурмане и о том, как ей осуществить свой замысел. Сначала она обдумывала, где ей набрать дурмана, когда его набрать и как набрать. Наконец все это было обдумано до мельчайших подробностей. И старуха успокоилась. Ей даже казалось, что дурман уже собран, завязан в узелок и уложен в самый дальний уголок сундука.

Но теперь возник другой вопрос: как дать его Тошке? Подсыпать в еду? «Так и сделаю! — решила старуха. — Насыплю в тарелку, а потом скажу Тошке, что мы уже пообедали! — Но тут она спохватилась в испуге: — Не удастся это — она никогда не ест одна!..» За столом они всегда сидят вдвоем или втроем, и все едят из одной чашки, из одной миски, с одной сковороды. Ну, скажем, положит она снохе еду отдельно. А вдруг она с этой тарелки будет кормить Пете? А вдруг Иван попробует этой пищи?.. Он ведь прожорливый, не успеешь оглянуться, как все уплетет. Нет, так нельзя… И старуха безнадежно махала рукой. «Тут, как говорится, станешь брови подводить, а глаза себе выколешь! Таких можно дел натворить, что и на земле моей и в доме только кукушки куковать будут!»

Что бы она ни придумала, что бы ни решила, все казалось ей опасным, страшным…

Однажды ей пришло в голову, что можно подкрасться к Тошке ночью и влить ей отраву в рот. Но и эту возможность она отвергла сразу же. Тошка непременно выплюнет яд, проснется, вскочит, раскричится… Взять, к примеру, скотину — ничего она не понимает и говорить не может, но и ей лишь с трудом можно что-нибудь в рот засунуть, а человеку и подавно…

Острое отчаяние охватывало старуху, так что у нее даже ноги подкашивались. В эти часы душевных мук и безнадежности она забивалась куда-нибудь в угол и плакала. Уйдет от нее хорошая землица! Останется ее единственный сын на улице, пойдет выпрашивать у людей мерку жита. А ведь она, Мариола, наживала добро для своих… Для того ли она моталась как одержимая, для того ли радовалась?.. «Земля!.. Земля! — стонала она. — Когда мы эту землю покупали, в куске хлеба себе отказывали, маялись! — И она принималась проклинать все законы и порядки. — Плох белый свет! Плох!.. Как это можно — один наживает, а другой его добро ворует да пожирает… Подавится она добром нашим, подавится!..»

Все, что заставляло ее страдать, мучиться, приводило к Тошке, и Тошку она винила во всем этом. И старуха опять принималась думать, соображать, прикидывать. «Ведь вот помирают же люди нужные, — со злобой думала она, — помирают люди хорошие, добрые, какие никому зла не делают… Хоть бы с ней что-нибудь случилось, хоть бы околела она, чтобы мне отдышаться да сказать: «Слава тебе, господи, избавил меня от ведьмы!»

Старуха подсчитывала в уме, сколько умерло знакомых ей молодых женщин. Умирали они и от простуды и от выкидышей — от чего только не умирали! А Тошка ни разу и не охнула. «Да и с чего ей было охать? — рассуждала старуха. — Берегли ее, словно крашеное яичко, Минчо смотрел за ней, как за ребенком малым, пылинке не давал на нее упасть!.. Вот, бывало, ляжет она в полдень под деревом, а Минчо схватит свой кафтан или куртку и накинет на нее. Запотеет она маленько, он опять к ней: сухую тряпку ей на спину положит, по плечам похлопает легонько… Как же тут расхвораешься!.. И захочешь, а не заболеешь!»

И старуха вспоминала о том, как сама жила со своим покойным мужем Милю. Вот жнут они, бывало, а в полдень, вместо того чтобы лечь и отдохнуть, взвалят себе на спину по ржаному снопу и бегут их мочить, чтобы потом перевясла из них делать. Куда Милю, туда и она с ним; куда она, туда и он с нею. По целой неделе кряду на поле спали, на одной сухомятке сидели, так что кукурузный хлеб да лук, бывало, опротивеют им до тошноты. Жали до полуночи, падали от усталости, дети засыпали на межах некормленые, непоеные, брошенные, неухоженные… Не работа была, а наказанье. И все это ради детей, чтобы скопить для них хоть немного, чтобы купить им клочок земли, вывести их в люди, так чтобы жили они поспокойнее, чтобы полегче им было дождаться старости… А что вышло?..