Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Вот тебе поле! — крикнул он, и дикий неукротимый огонь вспыхнул в его глазах.

Ганчовский инстинктивно откинул голову, дернулся всем телом, выпучив глаза от ужаса, и колун ударил его по плечу.

— Дин…

Он хотел взмолиться, крикнуть: «Диню, что ты делаешь!» Но не успел — только вопль ужаса разорвал тишину улицы. Плечо его сразу онемело, но он собрал все свои силы и ринулся вперед. Еще шаг, и он спасется, только один шаг! Но у него подкашивались ноги, по раненому плечу проходила судорога, рука обвисла, как крыло подстреленной птицы. Это было как сон — все произошло так быстро и страшно. Потом, уже в больнице, Ганчовский вспоминал, что в детстве часто видел такие вот страшные сны. Снилось ему, например, будто гонится за ним бык, огромный, грозный, с короткими, но острыми рогами, с горящими, налитыми кровью глазами. Напротив стоит дерево, туда не трудно вскарабкаться, чтобы оторваться от свирепого животного, но в этот миг ноги у него деревенеют, и он только ползет на четвереньках, царапая ногтями сухую землю, из последних сил пытаясь спастись.

Ганчовский чувствовал, что Диню настигает его, озверевший, по-волчьи остервенившийся. По стуку шагов, по топоту он измерял расстояние, отделявшее его от преследователя. «Догонит меня! — успел подумать Ганчовский и взмолился: — Хоть бы он упал!» Эти мгновения были кратки и страшны, и впоследствии, спокойно восстанавливая в памяти все подробности нападения, он уже не был уверен в том, что в тот миг действительно думал так, а не иначе. Он хорошо помнил только, как Манол Зетюв выскочил из открытых ворот, повернулся, чтобы увидеть, что случилось, потом быстро и ловко бросился на Диню. Тот извернулся в его руках, высвободил колун, замахнулся снова, но Манол, который был крупнее и крепче, быстро схватил его руку и заломил ее назад.

— Пусти! — бессильно задыхался Диню. — Пусти меня… я ему покажу поле!..

Георгий Ганчовский все еще бежал, но, услышав шум борьбы, оглянулся, увидел все и успокоился. И сразу же силы его иссякли, голова поникла на грудь, перед глазами завертелись разноцветные круги. От слабости ли то было, или от усталости? «Истеку кровью! — подумал Ганчовский, дрогнул, пошатнулся и оперся на плетень. — Скорей к фельдшеру!.. Скорей в город!.. Опасно он меня ранил!..»

Улица сразу оживилась, зашумела, из ворот выскакивали женщины, со всех сторон сбегались мужчины, из кофейни Мандю выбежало несколько посетителей, из всех домов, вплоть до дальней кооперативной кофейни, выходили люди, и у всех лица были обеспокоенные, любопытные.

— Мангалче укокошил Ганчовского! — передавалось из уст в уста, от уха к уху.

— Да нет, он только поранил его, легко ранил, — объяснял Мандю, первым подбежавший к раненому.

Но по селу все-таки разнеслась весть о том, что Ганчовский убит.

Ночные сторожа схватили Диню и отвели его в общинное управление. Он бормотал какие-то угрозы, но видно было, что он испуган и постепенно трезвеет — накипевшая ярость уже остывала. Его заперли в подвале, и он слышал только, как щелкнул тяжелый висячий замок да как застучали шаги сторожей за крошечным оконцем, забранным прочной железной решеткой. Очутившись под замком, в полном одиночестве, Диню сознавал свою беспомощность и чувствовал страх, но не раскаяние. «Надо было его убить до смерти, — думал он с грустью и сожалением. — А то теперь будут меня по судам таскать ни за что ни про что. Это Манол Зетюв во всем виноват. Надо было и ему дать разок колуном по башке, чтобы помнил!»

Почему никто не приходит к нему? Время шло, а в общинном управлении не слышалось ни голосов, ни шагов.

— Значит, не опасно я его ранил! — подумал вслух Мангалче и прислонился к стене.

Он знал: сейчас все мечутся вокруг раненого, охают, ахают, толкаются, чтобы что-то увидеть и услышать. А о нем, Диню, никто и знать не хочет, никто и не спрашивает, за что он хотел убить Ганчовского.

Диню смотрел вверх, на окошко, грызя ноготь и чувствуя, как страдание, злоба, отчаяние теснят и душат его.

Только на третий день все село узнало точно, как произошло нападение, как фельдшер Нико перевязывал раненого и как его потом отвозили в город в повозке Атанасче. Георгий Ганчовский лежал теперь в пловдивской католической больнице, и доктора говорили, что выпишется он не скоро. Сын Бырзаковых, недавно вернувшийся из Пловдива, рассказывал, что ходил в больницу и просил разрешения повидаться с раненым, но медицинские сестры его не пустили. Уходя, он, однако, подошел поближе к докторам и слыхал, как они спорили, обсуждая вопрос, отрезать руку Ганчовскому или не отрезать.

— Значит, могут и отрезать? — спросил дед Боню Хаджиколюв, радостно мигнув.

— Непременно отрежут! — уверенно проговорил Алатурка.

И принялся рассказывать, как во время войны резали руки и ноги даже очень легко раненным.

— Не может господь его без пометы оставить за все его злодейства, — важно заключил дед Боню и оглянулся кругом, в надежде, что кто-нибудь закажет для него чашку кофе.

Иван потирал руки.

— Так ему и надо, этому мерзавцу… Все село встанет на защиту Мангалче… Все будут показывать в его пользу.

Но Димо только морщился.

— Ошибаешься, Ванё, ошибаешься! Вот увидишь — Ганчовский даже из этого выгоду получить ухитрится… Такой шум поднимет, что наши голоса заглушит… Теперь и власти на его сторону станут, и община перед ним отступит… И… дело о выгоне замнут.

Димо был прав: в некоторых пловдивских газетах уже появились заметки о нападении. В одной вечерней газете написали, что покушение на жизнь «известного общественного деятеля и бывшего депутата Георгия Ганчовского было организовано его политическими противниками…»

— Общественный деятель! — возмущался Иван. — Разбойник он, а не общественный деятель!

И, скомкав газету, он с ругательством отшвырнул ее прочь.

«Любому диву лишь три дня дивятся». Спустя неделю люди уже забыли про нападение, отвлеклись от него, занявшись своей обычной работой, беседами о внешней политике, разговорами и заботами о мелких домашних делах…

Как-то раз утром Иван запрягал волов в телегу, собираясь съездить на Кабатину и набрать немножко кукурузных стеблей на топливо. Денег на уголь не было, да и дрова приходилось беречь к зиме — ведь не на каждом поле росли вязы, которые можно было выкорчевывать…

— Соберем стебли, почему не собрать? — говорила мать Ивану. — И мешать они тебе не будут, когда пахать станешь, и топить ими станем зимой.

Солнце уже рассеивало легкий туман, когда послышался стук в ворота. Иван оглянулся. К воротам кинулась собака, и лохматая голова рассыльного Алекси скрылась.

Иван вышел за ворота и немного погодя вернулся взволнованный.