Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Иван сидел на самом видном месте, смотрел важно, поглаживая свои длинные усы, и то и дело поднимал чарку с вином.

— Ну, за дорогих гостей! Дай бог каждому дожить до такой радости — повенчать всех своих крестников…

— Дай бог!

— Будем живы и здоровы, будем радоваться хорошим урожаям, и богатства наши чтоб не переводились!

— Благодарим!

От вина и гордого сознания своей роли на этом торжестве у Ивана развязался язык. Он говорил важно и веско, благословлял, словно владыка, ибо знал, что не каждый день дается человеку и такая власть и такая честь. «Кум — всему голова», — говорили люди. И правильно говорили.

После богатого угощения у молодоженов гости и тут должны были отведать вкусных кушаний, которые снохи непрерывно приносили из кухни. Музыканты поиграли немного, потом по знаку Ивана умолкли и придвинулись к столу. Попробовав того, другого, отошли в сторонку и закурили. Не курил только Коста Калцунче, первый певец и скрипач во всем селе. Он впился взглядом в сухое смеющееся лицо кума и ждал, когда тот подаст знак заиграть снова. Но Иван пока не обращал на музыкантов никакого внимания. Он размахивал руками, указывал гостям на полные блюда и призывал:

— Откушайте, откушайте! Стойко, племянничек, садись поближе, не побрезгуй! Невестка! Севда! Попробуй вот это, с рисом. Вот так. Будьте живы-здоровы! Отец ваш осел, заболел не вовремя, ну и пусть сидит в своей норе, теперь все для молодых!

И, взмахнув рукой, он вытянул шею и, уставившись куда-то в угол, затянул:

Он пропел это с чувством, взволнованно и, взглянув на музыкантов, кивнул им:

— А ну, давайте, бездельники!

Грянул марш, старинный, давно забытый марш. Кларнет запищал и поперхнулся, но быстро поправился. Гости оживились, задвигались, глаза у них заблестели. Коста, командуя музыкантами, подавал им знаки всем своим телом, и музыканты понимали его. После марша была исполнена новомодная городская песенка. Гости встретили ее холодно — было ясно, что она им не понравилась. Коста дал знак, и полилась ленивая и страстная забубенная песня.

— Хоро! — крикнул кто-то и порывисто вскочил. — Калцун, давай!

Мужчины переглянулись и как по команде поднялись из-за стола. Коста бросил быстрый взгляд на своих товарищей, музыка на мгновение замолкла, и в низкий задымленный потолок ударили задорные звуки легкого игривого хоро. По лицам женщин пробежала улыбка, некоторые взялись за руки. Иван тяжело поднялся, вынул большой с кружевами платок и, помахивая им над головой, топнул ногой. Его высокая худощавая фигура закачалась в такт музыке. Иваница открыла дверь, и он повел вереницу танцующих наружу.

— Давай! — кричал он с каким-то вдохновенным ожесточением. — Дробно, мельче шаг! Вот так! Старая, иди ко мне! — позвал он жену и схватил ее за руку.

Была холодная ясная ночь, в глубоком прозрачном небе зябли звезды и мигали, будто в удивлении. Скованная морозом земля звенела под тяжелыми шагами танцоров, их громкие густые голоса замирали где-то над заснувшим селом. Музыканты шли впереди маленьким кругом, и лишь надежда на то, что они получат от Ивана особую награду, согревала и заставляла шевелиться их застывшие от холода пальцы. Они заиграли знакомую всем мелодию, и движения танцующих стали более медленными и плавными, плечи сами собой заходили под музыку, и все сразу как по команде громко запели:

Вдруг кларнет дрогнул, всхлипнул, звуки оборвались, скрипки взвизгнули и замолкли. Танцоры остановились, разгоряченные, бодрые, сверкая глазами от радостного возбуждения, но никто не разжимал рук, все ждали, пока музыканты, подышав в кулак, согреют пальцы и заиграют снова.

— Рученицу! [19] Болгарский народный танец. — крикнул кто-то.

— Рученицу! — подхватили все, и, не успела музыка заиграть, как ноги были уже готовы — правые немного выставлены вперед и чуть согнуты в колене, левые пружинисто откинуты назад.

При первом же звуке круг танцующих качнулся, понесся по широкому двору, извиваясь, как змея. Смешанная вереница стремительно распадалась — мужчины, расцепив руки, перебегали вперед и становились за Иваном. Женщины остались позади. Первой из них шла Иваница. Перегруппировка произошла быстро и как бы сама собой; никто не давал никакого знака, но все знали, для чего это делается.

Иван посмотрел на выстроившихся в ряд мужчин, крепко державшихся за руки, высоко взмахнул кружевным платком и отступил назад.

— Чаще! — крикнул он. — Хоп!

И мужчины все как один мгновенно и ловко пустились вприсядку. Иван продолжал командовать, обливаясь потом, быстрый и легкий, как юноша.

Каблуки взрывали заледеневший песок, колени сгибались, ноги сплетались и расплетались, будто в этом точном, красивом и безошибочном ритме ими двигала какая-то невидимая сила. Как только Иван расширял круг и взмахивал над головой платком, мужчины вытягивались в струнку.

— Давай! Хоп! — командовал Иван, и снова все пускались вприсядку в причудливом и быстром темпе рученицы.

Но вот кларнет снова захлебнулся и пискнул на прощанье, скрипки взвизгнули. Музыка смолкла.

Танцоры постояли минуту на своих местах, разгоряченные и запыхавшиеся, и, передернув плечами, толпой бросились в теплую комнату…

Последним вошел Иван, довольный и гордый собою, посматривая на всех свысока. Он вытирал лоб большим кружевным платком, будто хотел сказать: «Хоть вы и молодые, вам за мной не угнаться!» Переведя дух, он подозвал Косту, приколол к его шапке банкнот и сел на пеструю подушку.

— Эх, здорово оторвали! — сказал какой-то парень, оглядывая всех.

— Да, хорошо поразмялись, — промолвил Иван, подавая жене пустой кувшин.

— Пусть теперь молодые споют, — сказала она и посмотрела на свою младшую сноху.

Та, вспыхнув, приняла из ее рук кувшин и пошла за вином.

— Налей-ка его, — крикнул ей вслед свекор, — а как принесешь, споешь нам что-нибудь.

— Не могу я, — ответила сноха и, легко повернувшись, скрылась за дверью.

— Посмотрим, — покачал головой Иван, окидывая взглядом гостей. — Поет она, как жаворонок поет, только очень стесняется.

Все притихли и ждали возвращения молодой женщины, надеясь послушать, как она поет. Она подала кувшин свекру и стала с молодицами, опустив голову.

— Затягивай! — потребовал Иван.

И сноха запела. Она начала слишком высоко, голосу не хватило, она поперхнулась и еще больше смутилась.

— Не торопись! Потихоньку, спокойненько! — ободрил ее свекор.

И только тогда она собралась с силами. Овладела голосом — и песня полилась, сладостная, но приглушенная. Это была грустная песня, в ней рассказывалось, как муж был недоволен женой, потому что она потеряла свою прежнюю красоту. «Как же мне быть красивой, — отвечала жена, — когда я девятерых родила, девять зыбок качала, над девятью могилками плакала».