Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Правда и то, что нелегко было бы юным особам женского пола, встречавшим мальчика в коротеньких синих штанишках и вышитой русской рубашке, всегда измятой, особенно вследствие сильнейшего затягивания пояса в талии, угадать, что его глазами смотрит на них не кто иной, как лермонтовский герой Григорий Александрович Печорин, которому стоит только захотеть… (да-да, я порой был совершенно в этом уверен)… стоит захотеть, и в общем итоге рассчитанных и взвешенных жестов и фраз, скупых и мнимо равнодушных, мимолетных рассеянных взглядов и, наконец, вот этого донельзя перетянутого пояса, под которым, если бы герой лежал на боку, «могла пройти, не задев его, кошка», а также несколько искусственной пружинящей походки и других деталей, которыми уже сам для себя я дополнял и обогащал лермонтовский образ… стоит захотеть, повторяю, и случится неизбежное. «Ее» голова, утратив всякую способность к сопротивлению, склонится на мое плечо, и тогда… (что, собственно, придется мне тогда делать, оставалось совершенно неясным). Целовать? Да, очевидно. Но куда же?

Как мне вспоминалось, опять-таки по литературным источникам, герои обычно целуют в чуть раскрывающиеся губы, но для себя я, право, не видел в этой детали такой уже крайней необходимости и, пожалуй, предпочел бы ограничиться поцелуем в щеку… Ну и сколько же таких поцелуев? Один, два, а дальше? Дальше люди, кажется, либо расстаются, либо женятся… Но мне было уже известно, что настоящий покоритель сердец никогда не женится. Об этом с достаточной ясностью говорили и Пушкин, и Лермонтов. Так, значит, что же? Очевидно, имеется же какой-то интервал между поцелуями и тем моментом, когда приходится выбирать между женитьбой и расставанием. И притом интервал, заполненный блаженством ощущения одержанной победы, ощущения, изредка подкрепляемого не встречающими более сопротивления поцелуями. Да и помимо поцелуев есть немало других знаков несомненного предпочтения, которыми одариваются избранники, но остаются лишенными их конкуренты, знаков, окруженных прелестью тайны двоих среди прочих непосвященных. Да ведь тогда можно, пожалуй, и совместно решить, чем лучше, к обоюдному удовольствию, заполнить этот интервал. Поскольку наступление его все же представлялось не слишком близким, на этом вопросе пока можно было не задерживаться, тем более что предписанный себе бег к очередной кочке уже начался и мне оставалось осуществить только одно из правил «героя нашего времени» — решительность — и уже не отступать от раз принятого на себя долга.

Все произошло до непонятности просто: вызванная под каким-то предлогом (кажется, обещанием что-то сказать ей) в темный коридор, Таня охотно вышла следом, и там, возле вешалки с шубами, ничего не видя, я быстро и деловито поцеловал какую-то часть ее головы, впрочем, кажется, это была все же щека. Девочка, как будто, почти не рассердилась, зато и не обрадовалась нисколько. Однако же она реагировала: сперва каким-то малопонятным междометием, средним между «уф» и «фу», а затем всего лишь одним, но уже членораздельным восклицанием: «Глупости!» После чего она быстро убежала обратно в комнату, впрочем, я сейчас не вполне уверен, кто из нас убежал первым. Не знаю также, какой вид я имел, но что до нее, то она покраснела и чуть-чуть надула губы. Между тем, так как я выбирал момент и обдумывал средства для осуществления задуманного в течение всего вечера, наступило время прощаться, и она очень быстро ушла вместе с зашедшей за ней матерью. Уже одетая в очень шедший к ней беличий капор, из которого выглядывали все также же невозмутимо ясные глазки и розовые щеки, всего несколько минут тому назад оскверненные моим (печоринским) прикосновением, она, не глядя мне в глаза, подала руку, и так как следовало тут же попрощаться и с ее маменькой, я не успел даже заметить, каким было выражение ее лица.

Спустя день или два мы встретились снова, на этот раз у нее. Встретились как всегда, хотя за эти дни я немало переволновался, что мой проступок, может быть, уже раскрыт, что она сказала матери, а та ждет случая рассказать сестре и тете Кате. Но ничего подобного не случилось. При встрече я был совсем не по-печорински взволнован, а Таня вполне спокойна и уверена в себе. Настольные игры и чай с печеньем — все было, как всегда, своевременно. До наступления необходимости выбирать между женитьбой и расставанием оставалось все так же далеко. Можно было, конечно, попытаться как-то выяснить ее отношение к происшедшему в коридоре, но как? Спросить, не обиделась ли она… помнит ли… или… Нет, все это решительно никуда не годилось. В общем, все, как будто, ни в чем не изменилось ни в ту, ни в другую сторону.

Теперь, когда в связи с Великим постом всякие визиты были прекращены, на обратном пути из монастыря какие-то обрывки всего этого проносились снова в мыслях, но уже не приковывая надолго к себе внимания. Все это казалось глупым и малозначительным. Церковные службы и связанное с ними преобладающее настроение еще больше упрочивали связи, внутренне соединявшие меня с сестрой, и наша совместная отъединенность от всего окружающего и неотторжимость друг от друга создавали под нашими ногами какое-то подобие плавучего острова, на котором нам с ней никого более и ничего не было нужно. Я читал в ее мыслях, часто наперед угадывая то, что она только еще хотела сказать, по первому слову, слогу, а иной раз даже еще раньше, чем бывал произнесен этот первый слог. Она с удивлением и нередко даже каким-то испугом замечала это, но затем, привыкнув, встречала уже как нечто обычное и естественное. И в то же время ничто не могло помешать мне бросать с этого острова взгляды вокруг и то и дело замечать снаружи нечто, хотя и шедшее совершенно вразрез с этой погруженностью друг в друга, но вследствие того не становившееся неприятным.

Так была в те дни мною замечена высокая девочка в темно-синем берете, вежливо раскланявшаяся с тетей Катей после выхода из церкви. Обходя проталинки на скате с пригорка, она перешла улицу и тотчас скрылась. В одном этом была интригующая и завидная самостоятельность, выгодно отличавшая ее от Тани, которая не появлялась на улице иначе, как в сопровождении матери. Вскоре я услышал имя незнакомки. Это было имя тургеневской героини из «Дыма», давно уже приковывавшей мое внимание.

Понемногу сведения стали сами собой накапливаться, так что им уже становилось тесно в сознании. Отец Ирины оказался в прошлом Вериным сослуживцем по военному комиссариату; бывший полковник-интендант, он, как это сперва ни показалось мне странным, не внушал ей никакой симпатии, ни желания знакомиться ближе с его семьей. В комиссариате он тоже заведовал снабжением, и сотрудники его недолюбливали. Жена его также оставалась вне круга знакомых тети Кати и Веры. Но вдруг, внезапно, все это стало круто меняться. Обусловленность событий в их запутанных взаимосвязях начала походить на роман, развивающийся по прихоти какого-то автора, мало заботящегося о правдоподобии.