Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Заметно прибавились дни. Отвьюжили февральские метели, разметая и снова громоздя на новых местах снежные сугробы и наносы. Потом задули резкие, но уже предвесенние ветры. Подтаивали и оледеневали снова соборный съезд к реке, монастырская гребля и другие спуски с холмов новоторжских. Заголубел у берегов лед, и мерные печальные удары колоколов возвестили начало Великого поста. На первой неделе мы с Верой говели. Каждый день по два, иногда по три раза переходя реку плотно убитой шагами прожелтевшей тропинкой, по сторонам от которой снег уже осел так, что она заметно возвышалась, мы посещали мужской монастырь. Особенно нравились мне мефимоны — служба первых четырех дней поста, торжественная тишина мрачного и почти пустого в эти ранние вечерние часы храма, в котором эхо так гулко отдавало каждый шаг, что приходилось ступать на цыпочках по холодным каменным плитам. Впереди, у иконостаса, черные фигуры молящихся и желтеющие у слабо поблескивающих иконных риз огоньками своими восковые свечи и лампады. Печальный громкий голос, читающий покаянный канон Андрея Критского [108], и небольшой хор из нескольких монахов, время от времени прерывающих чтение одним и тем же припевом. Самая фраза этого припева: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!», словно изваянная из какой-то тысячелетней, древней, как мир, скорби и сознания своего ничтожества, с ее строгим напевом, сохранившим простоту сердца, создавшего некогда это моление… Все это надолго оставляло глубокое впечатление.

В эти дни я впервые и еще смутно начинал чувствовать величественную архитектонику, неразрывным единством связывающую весь замыкающийся в годовом цикле круг православного богослужения. Сурова поэзия этих великопостных бдений, решительно порывающих со всем земным, отрекающихся от непрочных радостей и сомнительных достижений повседневности, чтобы откуда-то из самых глубоких недр, из той расщелины, в которую погружает человека бессмысленное кружение среди мелочных забот, обратиться к единственному и наиболее ценному в себе исполненным одновременно отчаянием и неугасимой надеждой призывом песнопения: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается…» Но не животным ужасом перед неотвратимостью этого конца, а глубоким сознанием трагической важности момента в своей неподготовленности к нему веет на грешника, приподнимает и ведет его сквозь отчаяние и скорбь к уверованию в радость очищения эта молитва.

С легким шелестом, словно дуновение, проносящимся по всему храму, черные фигуры троекратно опускались на колени при чтении молитвы Ефрема Сирина: «Господи и Владыка живота моего»; я помнил с раннего детства наизусть эти слова, уже лет пяти и даже раньше повторял их за сестрой, опускаясь на колени перед иконами в нашей божнице, завороженный не смыслом слов, тогда еще мне недоступным, но заложенным в них ритмом и таинственной поэзией. Но теперь, здесь, даже воспоминания об этом, как и всякие вообще воспоминания, казались неуместными…

Позади, через большие окна, расположенные друг против друга, в храм врывались две полосы жидкого синеватого предвечернего света и скрещивались в воздухе где-то посередине, перед свечным ящиком. Но свет, горевший впереди, у икон, в почти затонувшем во мраке храме, пламенеющий и колеблющийся свет немногочисленных свечей был единственным уместным и терпимым в эти часы самоотречения….

— Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… — И казалось, действительно, испуганные, почти осязаемые духи, ежедневные, незаметные спутники, сейчас смятенной толпой теснятся позади у дверей, покидая храм. Им нечего было здесь делать.

— …Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему!..

Какое-то давно утраченное, просветленное спокойствие обнимало со всех сторон, врачуя и умягчая душу, оставляя одну лишь заботу, одну тревогу: «Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего».

На середину храма выходили трое солистов, и ведущий бархатнейший бас архимандрита Симона, оттеняемый глубоким контральто тети Маруси Л. и серебристым сопрано третьего голоса, расстилал плотную густую пелену, и затем три этих голоса неслись окрыленно вверх, в купол, словно увлекая все сердца молящихся по единственному пути духовного очищения и в самой скорби своей радостного взлета:

— Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…

В стороне в тонкой строгой фигурке я угадывал Таню К-ву. Ее точеное личико камеи было потуплено, длинные ресницы опущены — она молилась. Все мы, мальчишки, были влюблены в нее или, по крайней мере, воображали себя влюбленными. Но в эти часы мне вовсе не нужно было следить за ней, и я тотчас отводил глаза. Не хотелось даже знать, видит она меня или нет…

Служба кончалась. Кругом становилось совсем тихо. Молящиеся по двое, по трое неохотно покидали храм. Другие беззвучно шли к иконам, опускались на колени и прикладывались… Третьи, погруженные в молчание, ожидали во тьме приделов исповедников-монахов. Извне доносились возобновившиеся редкие удары колокола… За окнами уже совсем темнело, и вдали, в городских домах, зажигались первые огоньки, а здесь ничем не нарушаемый молитвенный круг прерывался лишь для того, чтобы в подготовке к следующему богослужению пережить в молчании необходимую паузу, рассредоточиться для нового сосредоточения. Ничто еще не говорило о пасхальном разрешении этой, все нараставшей в поисках своей кульминации, скорби. Она одна дышала здесь у каждого массивного каменного столба, возносилась вверх тонкими спиралями ароматического кадильного дыма, сгущалась в непроницаемо темных углах, перешептывалась шорохом подошв о выщербленные плиты пола. Одинокие лампады едва освещали темные лики Богоматери и святых, сообщая их взорам удивительную одухотворенность.

Просветленное лицо сестры, с его строгими чертами, чем-то было родственно этим иконам, и только блики на чуть увлажненных глазах выдавали ее внутреннее волнение, когда она молча, ласково брала меня за руку, давая этим понять, что нам пора уходить.

А дома Аксюша встречала нас уже в полных сумерках, темнея лицом и ладонями рук, выставленных вперед, как на канонических фигурах отшельников с фресок древнего письма.

— Вера, милая, да што ж ты это, разве так можно, с самого утра не евши, да ты свалишься так, вот тебе и вся недолга… Уж я жду, жду; ну, Сергей, думаю, ничего: ушел поздно, я его накормила, и кашу он поел, а ты ведь с самого утра…

— Ну что ты выдумываешь, я ведь чай-то выпила утром…

— Знаю я, как пила: к хлебу и не притронулась, выпила два глотка и умчалась…

Брови сестры дрогнули и чуть сдвинулись: это «умчалась» кажется ей неуместным, когда речь идет о церкви, но, заставив себя продолжать этот ненужный, по ее мнению, разговор, она миролюбиво сообщает, что еще днем, после обедни, заходила к Татариновым, и там ее тоже угощали чаем.