Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Действительно, получи я в то время ответ на свои сомнения, ответ самый авторитетный, убедительный и, быть может, облеченный в самую воспитательную, педагогическую форму, это могло стать для меня катастрофой. Как и на чем я удержался — до сих пор не знаю. Состояние временами было близкое к нервной горячке. Как объяснить тому, кто не пережил ничего подобного, этот мучительный и страшный (без громких слов, мучительный и страшный) перелом, растянувшийся в моей жизни (трудно поверить) на несколько лет и отложивший мутный, болезненный осадок на всю, может быть, жизнь?

Между тем, так меня измучившая загадка в различных воплощениях, ежедневно, являлась почти под самыми окнами. Я уже говорил, что, наряду с церквами, ампирными домиками и богатым историческим прошлым, Торжок изобиловал также и купальщицами. Библейская простота нравов и русалочьи взвизгивания этих наяд, быть может, отчасти объяснялись и полубессознательной необходимостью привлечь чье-то мужское внимание. По дореволюционной переписи населения, среди семи тысяч жителей Торжка женщин оказалось на целую тысячу с лишним больше, чем мужчин. Причиной этому были вовсе не капризы рождаемости, а отхожие промыслы, ежегодно уводившие из тихого городка извозчиков, тряпичников, каменщиков, сапожников, а также мужскую молодежь, которая, окончив городское реальное, устремлялась в столицы для поступления в университет и другие высшие учебные заведения. За годы войны и революции это несоответствие, ставшее повсеместным, конечно, и в Торжке резко усилилось. Еще дымились фронты гражданской войны. Имена Колчака, Деникина, Юденича, а чуть позже Врангеля не сразу покидали страницы газет и страницы истории. Все это и было, наверное, одной из главных причин, почему я вспоминаю именно купальщиц, а не купальщиков. Другой причиной, несомненно, является то, что меня-то, разумеется, интересовали именно первые. К сожалению моему, мостки, с которых предпочитали полоскать белье и купаться жительницы набережных, были устроены не под самыми нашими окнами, где к тому же речное дно устилала крупная галька, а несколько дальше, у перевоза, где дно было мягче, поэтому производить обстоятельные наблюдения мне удавалось редко.

Однажды под вечер, две молодые и, как будто, недурные собой женщины остановились у самой воды, против окна, на подоконнике которого я сидел с книгой, и решили выкупаться именно здесь. Это было редкой удачей. Нас разделяли какие-нибудь десять шагов, никак не больше, и я отчетливо услышал, как одна сказала: «Мальчишка вон смотрит…» — «А, пусть его смотрит», — равнодушно отозвалась вторая, решительно сбрасывая платье на островок зеленой травы. Я боялся одного: что не сумею как следует воспользоваться представившимся случаем и посмотреть на то, на что «надо», в короткие мгновения, предоставленные судьбой моему любопытству. Ведь нечто подобное раз уже случилось, когда, стремясь возможно полнее охватить взглядом все тайны женственности, я от слишком напряженного внимания избрал некую среднюю точку и лишь после понял, что, не смигнув, фиксировал до боли, застилавшей глаза слезами, небольшой кусочек кожи где-то на животе, чуть повыше пупка. Но в этот раз я не учел другого. В тот самый миг, когда с плеч наиболее решительной из двух красавиц уже слетала сорочка, над самым моим ухом послышался голос сестры: «Ну что ты смотришь, как же тебе не стыдно! Отойди от окна!» Пришлось слезть с подоконника, недовольно бормоча, что я не виноват, если «им» вздумалось раздеваться под самыми окнами… — «Ну и они тоже хороши. Однако же, если у них стыда нет, так тебе-то вовсе не следует быть таким же бесстыдным».

Я пообещал себе впредь быть умнее, но это обещание ничему не помогло. В следующий раз, увидев одинокую женскую фигуру с полотенцем, остановившуюся на том же месте и нерешительно посмотревшую на наши окна, я отошел в комнату, чтобы не спугнуть ее, и мгновенно принял решение устроить подобие перископа. Ниже окна, под самым подоконником, нашелся какой-то гвоздь или крюк, на который я повесил одно зеркало, а затем, подтащив к окну высокую тумбочку для вазы с цветами, установил на ней другое зеркало. Осторожно взглянув в окно, я увидел, что намечаемая жертва моих ухищрений уже плыла на середине реки, но туфли и кучка белья гарантировали ее возвращение. Между тем зеркала мои требовали точно выверенного наклона, а пока отражали потолок комнаты и небо за окном. Надо было торопиться. Зеркала не хотели принимать необходимый уклон, одно из них вырвалось и едва не разбилось, подхваченное на лету. В это время в соседней комнате послышались чьи-то шаги. «Удивительное невезение», — как говаривала тетя Катя, возвращаясь под утро после проигрыша в «шмен де фер» [107].

Поэтому-то большинство наблюдений и приходилось производить с довольно значительных расстояний, и среди щедро, ежечасно обнажавшихся грудей и бедер не находилось таких, которые насытили бы мой жадно вопрошающий взгляд. Ведь ничего иного я не ожидал ни от них, ни от женщин вообще. При малейшем намеке на возможность какой бы то ни было физической близости я бежал бы с не меньшим ужасом, чем бежал бы от ножа убийцы. В моем внимании еще отсутствовали всякие сладострастные ощущения. Наоборот, меня поражало как феномен, что женщина, выражение и личность которой определялись лицом, пока она была одета, раздетая, получала совершенно иное выражение, сообщаемое ей всем ее телом. Какая-то угрожающая физиологичность белизны кожи, акцентированной формой и цветом сосков и особенно темной порослью в нижней части живота, поглощала и растворяла без остатка выражение лица или, по крайней мере, целиком подчиняла его себе, как будто подтверждая худшие предположения, в которые уверовать я все еще не решался.

В этом таилось какое-то грубое противоречие, нигде не находившее синтетического объяснения. Тяжесть положения немало усугублялась и тем, что, как я считал, разрешать эту проблему выпало мне одному. Спокойствие окружающих ни на минуту не позволяло предположить, что и они могут переживать что-либо подобное.

При всей откровенности с сестрой я, конечно, не мог позволить себе задать ей вопросы, на которые, был уверен, она и не могла дать исчерпывающих ответов. Мало того, задать такой вопрос, как я думал, значило бы замарать и ее воображение какой-то мучительной неотмываемой грязью. Только этого мне не хватало. Леша Загряжский был старше меня года на три. Близко с ним в ту пору мы не сходились, да он вовсе и не хотел, подозревая мое неведение, просвещать меня. Внутренне сохраняя большую цельность и чистоту в своем, быть может, довольно примитивном душевном здоровье, он долгое время спустя неожиданно поразил меня одной короткой фразой. Это случилось, когда я начистоту поделился с ним всеми своими мучениями и напрямик спросил, так же ли было у него, и если да, то как ухитрялся он жить со всем «этим», видимо, не чувствуя отвращения от циничных разговоров ребят и мужчин. «А ко мне ведь не пристанет», — с удивительной искренностью и простотой отозвался он, снимая этой коротенькой фразой всю проблему. До сих пор помню, как словно ярче засветило солнце, и ветер в траве, где мы сидели на остатках кирпичного столба, уцелевшего от развалившейся ограды, зашуршал внятно, и все на секунду встало на свои места. Но только на секунду. Что было навсегда решено и просто для него — становилось источником мучений для меня, мучений долгих и путаных. Множество побочных вопросов, терзавших меня, просто не приходило ему в голову. Но в его жизни были другие, свои, трудности и другие, свои, мучения. В итоге он был не счастливее меня.