Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Вскоре произошел первый инцидент, окончательно отрезавший для нас с Лилей какую бы то ни было возможность дружбы. Рассердившись на меня за какую-то, по-моему, вовсе даже не такую обидную, шутку, она ударила меня по лицу ладошкой. По моим понятиям, пощечина была самым страшным оскорблением, требовавшим немедленного и жестокого отмщения. Правда, в драках с мальчишками мы нередко заезжали друг другу в лицо кулаками и подбивали глаз, подбородок… Это не считалось чем-то особенным, однако удар ладонью по щеке, полученный в первый раз в жизни (в час, когда я пишу это, я могу вспомнить еще только одну пощечину, полученную много лет спустя, тоже от малознакомой женщины и тоже совершенно незаслуженно), мог вывести меня из себя. Вся кровь бросилась мне в голову, но, увидев внимательные глаза Тамары, сидевшей на сене чердака с нами рядом, я вдруг понял, что ничего хорошего и красивого не будет, если я побью эту хилую городскую девчонку, которая явно слабее меня. Я схватил ее за руки и крепко сдавил их в запястьях. Этого было вполне достаточно. Слезы бессильной злости замерцали на ее длинных светлых ресницах и покатились по щекам. В это время появилась Аля; ничего не поняв, она вопросительно смотрела на нас обоих. Тамара быстро что-то объяснила ей по-латышски и сказала мне: «Оставьте ее, Сережа, она больше не будет». Я послушно отпустил руки и едва успел отклониться от нового, такого же злобного и беспомощного удара. Эх, если бы тут не было обеих сестер, и задал бы я трепку этой пакостной девчонке, слишком долго испытывавшей мое терпение. Но теперь приходилось уже до конца выдерживать взятую на себя роль. Ее руки снова были схвачены и зажаты в моих. Текли мгновения, но затруднительность моего положения не исчезала, а Тамара с Алей ничего не делали, чтобы эта чепуха прекратилась. Они с любопытством смотрели на нас, впрочем, явно одобряя мою выдержку, что и требовалось.

Наконец, они собрались с мыслями и, приняв из моих рук свою злобно рыдавшую кузину, посоветовали мне поскорее куда-нибудь уйти, пока она успокоится. Разумеется, мне вовсе не нравился такой исход, и я едва не возмутился, было, их советом, но надо же было кончить глупую сцену. Не теряя достоинства, я медленно спустился по лестнице с сеновала, но еще не достиг низа, как они выпустили девочку, которая кинулась к краю примятого сена и пыталась оттуда, сверху, на меня плюнуть. Хотя это ей и не удалось, но всего вместе было вполне достаточно, чтобы до самого отъезда Лили я уже не вступал с ней ни в какие разговоры, несмотря на старания Тамары нас помирить.

Быстро пробежала неделя, и наступил день, назначенный тетей Катей для нашего возвращения. Считала ли она неудобным долее злоупотреблять гостеприимством наших хозяев или мысль об оставленных в Торжке на милость ястреба цыплятах не давала ей покоя — не знаю, но я был приучен сестрой в таких случаях никогда не противоречить и подчиняться мнению взрослых.

Хорошо было засыпать здесь на душистом сене, под убаюкивающий шум воды на плотине, куда только вчера поздно вечером я, в доказательство смелости, спускался в темноте по тропинке, чтобы принести из реки чашку воды. Но грустно было думать, что сегодня засыпаешь под этот шум в последний раз и кто знает, попадешь ли когда-нибудь снова сюда. Так оно, впрочем, и вышло. Тамару я еще встречал несколько раз: бывая в городе, она заходила и к нам, и к тете Кате, но весь этот славный сон более уже не повторился никогда, и позже я уже не видел ни Али, ни старых Корьюсов.

Наутро, после чаю, Юрий Иванович пошел запрячь лошадей. Лиля уезжала с нами вместе. Случайно в эти торопливые предотъездные минуты я впервые услышал ее фамилию. Смутно что-то припоминалось, но где и когда я слышал ее — на память не приходило. И лишь подъезжая к Торжку, когда на горизонте уже возникали его многочисленные колокольни, а игрушечный поезд из Кувшинова описывал свою обычную петлю вокруг города, я вспомнил страницу Вериного дневника за 1915 год. Этот случайно уцелевший дневник она вела в годы войны нарочно для братьев, находившихся на фронте, и вот там-то один из осенних дней был отмечен визитом к отцу некоего Броннера, как будто земского начальника. Никаких подробностей не приводилось, но и одной фамилии, вписанной четким почерком сестры на левой стороне дневника внизу страницы, было достаточно. Припоминалась еще какая-то фраза тети Кати, на которую я не обратил никакого внимания, но из которой почти с очевидностью следовало, что Броннер из новинского дневника был отцом этой самой Лили. То, что он приезжал к отцу в Новинки в один из этих последних годов, ставило и Лилю в совершенно иное отношение — прикосновенности ко всему, что было мне так дорого. На секунду я горько пожалел, что не знал всего этого раньше. Может быть, надо было мне что-то понять, быть уступчивей, мягче, ведь эта мало мне симпатичная девочка, с капризной розовой мордочкой и неприятно вздернутым носиком, явилась из той же страны, откуда родом был и я. Может быть, и она хранит внутри что-то для нее главное, какую-нибудь растоптанную святыню, и нельзя было ее обижать, надо было как-то иначе с ней… Теперь поздно. Под колесами уже перекатывались бревенчатые мостики над речками и ручейками, стремившимися к Тверце меж новоторжских холмов.

Привычная жизнь восстанавливалась, заслоняя виденный сон. Снова через окно долетают крики купальщиков. Снова Аксюша во дворе неутомимо перекидывает камни. Стоит прекрасная погода начала осени. Наконец приезжает Вера. Встречи и разговоры с новыми людьми наложили на нее какой-то едва уловимый отпечаток. Я хочу вытянуть из нее как можно больше, как можно полнее — все, что она узнала и увидела за это время. Мне необходимо это не из любопытства — я хочу проникнуть за эту прозрачную, но несомненно существующую перегородку, выросшую между нами за время ее отсутствия, чтобы стать к ней так же близко, как прежде. Она охотно идет в этом мне навстречу: скоро все мне рассказано до мельчайших подробностей, и наконец, не то невидимая грань, выросшая между нами, исчезает, не то мы снова с ней соединяемся по одну из сторон этой грани — не все ли равно какую, лишь бы вместе…

«Есть необозримый круг явлений, вызывающих самоубийства в отрочестве. Есть круг ошибок младенческого воображенья, детских извращений, юношеских голодовок, круг Крейцеровых сонат и сонат, пишущихся против Крейцеровых сонат. Я побывал в этом кругу и в нем позорно долго пробыл», — пишет в своей замечательной книге «Охранная грамота» Борис Пастернак. И далее об этом круге: «Он истерзывает, и, кроме вреда, от него ничего не бывает. И, однако, освобожденья от него никогда не будет. Все входящие людьми в историю всегда будут проходить через него, потому что эти сонаты, являющиеся преддверьем к единственно полной нравственной свободе, пишут не Толстые и Ведекинды [106], а их руками — сама природа. И только в их взаимопротиворечьи — полнота ее замысла».