Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Взад и вперед меряет он шагами ковер в своем кабинете. В одном из кресел сидит его брат — дядя Сережа, в другом Столпаков — дядя Леша, уезжающий завтра опять в Петербург. На диване тетка — Надежда Федоровна Козлова…

— Чего вы еще ждете? На что надеетесь? Не понимаю, — бросает им отец. — Вы еще обманываетесь всем этим кудахтаньем левых и правых… Пуришкевичей, Керенских и Милюковых? Это же веселье акробатов… Пир во время чумы… Бессмысленный задор без тени истинного горя, без макового зерна здравого смысла. Когда маятник часов испорчен, все их шестерни, стрелки, оси крутятся неудержимо, но часы не идут. Они не показывают больше времени. Они просто разводятся . Или, если это сравнение кажется вам неудачным, это бред, бред, который уносит последние силы умирающего. Язык еще не парализован. Больной быстро говорит и часто, прерывисто дышит… Картина чисто клиническая, знакомая любому врачу. И чем дальше, тем будет говорить быстрее, тем громче, тем возбужденнее… Перед тем, чтобы смолкнуть совсем, когда и язык откажет. Но не ищите глубокого смысла в этих речах… Сперва писали заголовки: «Великая война!» — никто не обращал внимания: стали писать: «Всемирная война» — никто и не чихнул. Еще более крупные взяли буквы, чтобы складывать их в слова: «Война отечественная», но этому никто не поверил. Попросили парня удалиться. Колеса завертелись еще быстрее. Наконец раздался крик: «Родина в опасности!» Аудитория отвечала: «Правильно!» Еще громче закричали: «Родина на краю гибели!» Аудитория ответила: «Верно! Верно!!» Послышался последний, уже совершенно истерический крик: «Родина гибнет!!!» Аудитория зааплодировала. Дальше уже говорить, кажется, было нечего, но за недостатком хлеба и зрелищ требовались какие-то эффекты. И пошли эффекты. Стали бить своих же раненых, ходить выпивать в окопы к врагам и бегать с фронта. Все логично и очень понятно…

— Ты как будто даже радуешься всему этому. Вот это и нехорошо, и непонятно, — разводя зажатые в обоих кулаках седые клинья бороды, отзывается дядя Леша.

— Радуюсь? Я? Нет, дядюшка, прости, но мне тут радоваться нечему. Вот тому, что все остальные так плохо радуются, я удивляюсь. Николай плох, не хотим! Убрали. Кого хотите? Александра Федорыча. Нате вам Александра Федорыча. Нет, мы уже не хотим Александра Федорыча… Настоящие крыловские лягушки, просящие царя. И будут вам за это большевики — тот самый журавль, который засудит и проглотит, и, право же, туда и дорога — все, что могу я сказать!

— Все дело в нашем народе: самый подлый, самый низкий, самый гнусный народ, — разражается тетка Козлова, — ни стыда, ни совести, ни чести…

— А на народ, дорогая тетушка, клепать не стоит, на него только и делали, что клепали. К тому же, и народ тоже разный бывает…

— Ну да: есть мужик и мужик. Если он не пропьет урожаю, я тогда мужика уважаю… Но ведь пропьет, мерзавец, обязательно пропьет, — возмущается тетка.

— А хотя бы даже и так, — круто останавливается перед ней отец, закладывая большие пальцы рук за проймы жилета. — Если нами было сделано все, чтобы он пропил свой урожай, да и все остальное впридачу? Если иные пути-дороги для него заказаны? Тут уж, простите, вина не его…

— А чья же, чья же, спрашивается?

— Вина тех, кто довел до того, что мужик-земледелец, три года гнивший в окопной жиже, окончательно перестал понимать, за что он воюет. Его офицеры уже давно не могут этого растолковать не только ему — себе самим. За что ему драться? За Родину? Но она становится всесветной… За царя? Его уже убрали. Правда, и убрали-то лишь тогда, когда он, в сущности, уже перестал существовать в сознании подданных в том качестве, в каком только едином и могло иметь смысл его существование… За материальные выгоды? Этот вопрос тоже предрешен в отрицательном смысле.

И он снова начинает ходить взад и вперед, потом останавливается, на этот раз перед дядей Сережей, благодушнейше переплетшим пальцы на животе и никому не возражающим.

— Что же осталось солдату? Резать немцев во имя права целовать их в будущем братстве и равенстве? Так ведь они затем и пошли к ним в окопы. На что же откладывать? А кайзер отдал приказ — стрелять, а тут еще и Керенский затрубил наступление. Результаты налицо: армия побежала…

— Ну вот теперь ввели опять смертную казнь за дезертирство, стараются снова поднять дисциплину. Может быть, еще все перемелется? — вставляет его брат.

— Да! Давайте, мол, еще воевать. Умирать уже, правда, не за что: там, за спиной, в тылу, все размыкали, но зато хоть душу отведем чем-то реальным. Надолго ли этого может хватить? Весьма сомневаюсь…

В саду, за окном, уже скороблены тленом пока еще первые листья. Где-то Аксюша скликает цыплят. Чуть-чуть вызолоченные редкими брызгами подступающей осени, шумят старые деревья, а солнце светит вовсю, и небо глубокое, синее…

В газетах и журналах последняя столичная сенсация: Керенский арестовал дядю Володю, приехавшего к нему вести переговоры от имени Корнилова в качестве его представителя. Один сатирический журнал напечатал ядовитую карикатуру «Военные успехи России»: в клетке под охраною часового сидит очень похожий Владимир Николаевич. Подпись: «Взятие Львова»…

Приезжают один за другим Ваня и Леша. У Вани на станции отобрали револьвер и лошадь, которую вез он с фронта. Его обыскивали. Невеселое возвращение. Как и всегда, Ваня задумчив, Леша — ироничен и шумен.

— Ну, теперь хоть за одно я спокоен, — говорит отцу Ваня, — Лилишка приехал сюда; в Петербурге я все время о нем волновался — вечно лезет во всякие истории.

— Какие еще там истории? Мало вам историй кругом? — хмурится отец.

А Леша хохочет:

— Ваня вечно меня опекал на правах старшинства, ну, иногда вырвусь из-под присмотра, он за мной, как за маленьким, право!

Ваня жалуется отцу: в дни, когда шли аресты повсюду, Леша, облачившись в полную парадную форму кавалергарда, отправился наносить визит к мадам Родзянко — матери его товарища полкового. Пришел и сидит в форме, к ужасу хозяйки. Ему говорят, что ходить так нельзя; начинают искать, во что бы переодеть его. Слишком поздно — вбегает прислуга: «К вам с обыском!» Леша, как был, в той же форме, лезет в окно и повисает, ухватившись за карниз третьего этажа, над переулком. Толпа собирается, смотрят, как кавалергард, вися на руках, перебирается к водосточной трубе. Спорят: сорвется или же нет, но когда, наконец, спустился, спокойно дают ему удалиться…

— Все же недаром в полку я считался одним из лучших гимнастов, — вставляет с мальчишеской гордостью Леша…

— Не знаю я, кем ты считался, но что стал ты в своем полку хвастуном, это верно. Да, впрочем, у вас все такие! — машет рукой его брат.

— И так постоянно, — продолжает он. — Идем с ним по Невскому, какой-то оратор, забравшись на бочку, речь держит. Кругом, конечно, толпа. Алексей: «Идем, надо послушать, быть в курсе событий!» Уговорил-таки. Ну, конечно, все то же: интеллигенция и офицерство готовят нож в спину революции, а вот если разделить помещичьи земли на каждого, выйдет чуть ли не полгубернии… Слушаем. Кончил оратор и спрашивает: «Всем все понятно?» И тут — Алексей: «Вот мне, — говорит, — так понятно не все». «Что же, товарищ, тебе не понятно?» Отвечает: я, мол, не дослышал, ветер от вас, товарищ, в другую сторону был, так что, значит, и не разберешь, чем от вас пахнет — ханжой или денатуратом? Эффект речи был испорчен, так ему ж этого мало — сам пытался влезть на эту проклятую бочку, я еле увел…