Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

И на другой день то же самое. Заладил, что надо быть в курсе событий; утром встаю, а его уже нет. И вдруг на улице вижу: какая-то свалка, грузовики, красная материя в клочья изодрана, и Алексей в середине! Подхожу. Что здесь вышло? Да так, понимаешь ли, однополчане поспорили. Выкатились с лозунгом на красном шелку «Вся власть Учредительному собранию» подпоручик Благосветлов с другими ребятами, а навстречу им Соловой — тоже из нашего полка, большевик, со своими. Те и эти остановились. Ну, большевики отняли у тех ихнее «Учредительное собрание»; те, как воспитанные мальчики, погрозили издали кулаками и поехали дальше. А Соловой с ребятами начали рвать этот лозунг. Все пальцы себе поизрезали — прочный попался шелк. Тут и я поравнялся. «Дети мои, — говорю, — всякое дело с умом надо делать, перочинный нож есть? Так вот, шелк надо сбоку надрезать, а там потянуть, и тогда уже вправду учредительное собрание посыпется» (проинструктировал их, так сказать).

— Только того не хватало! Теперь, наверно, в полку считают и тебя большевиком…

— А пусть считают; у большевиков в голове еще есть здравый смысл, а уж эти учредиловцы, Богом обиженные, просто кретины тишайшие…

Отец и Ваня смотрят на Лешу неодобрительно. Они хотят с него требовать как со взрослого. Да и как можно иначе? Он боевой офицер, с первых дней был на фронте… А боевому офицеру всего двадцать пять только лет! Он азартен, смел и легкомыслен. Игра, в которую сейчас играют все, все-таки игра и для него, как и сколько бы он ни старался хмурить брови и обдумывать положение…

— Но что же будет все-таки дальше?

На столе перед Ваней тарелка малины. Он рассеянно ест за ягодой ягоду. Леша смотрит на него и, не дождавшись ответа, тоже принимается есть малину.

— А как тебе кажется?

— По-моему, большевики возьмут власть…

— Так. А после?

— После начнется «гурьевская каша» [62]…

Что такое гурьевская каша, я знаю достаточно ясно. Это вкусное, сладкое блюдо, в котором так много всего, что даже и не разберешь. А пахнет она апельсиновыми корочками… При чем это тут — непонятно…

Прерывает молчанье отец:

— Ну, расскажите же, как все-таки там?

Хорошего, папа, мало, — отвечает ему Ваня, вскидывая на него свои спокойные голубые глаза (идеальный тип семеновца, как говорили когда-то: высок, светлорус и голубоглаз). — Знаешь, творится, в общем, такое, что вот если бы, ну, словом, мне приказали бы завтра идти усмирять, стрелять по восставшим рабочим, народу… — команду такую не смог бы я дать… впрочем, если б и дал, то меня не послушали б…

— Главное то, что не смог бы…

— Не смог бы. Сейчас… вот как хочешь суди! Я — не мог бы… Во имя чего? Они, в сущности… не знаю, как это тебе объяснить… Можешь ли ты меня в этом понять… Но они, конечно, по-своему правы.

— Нет, я понимаю. И если это ты, ты мне говоришь, так… Это, значит, конец?

— Да. Конец.

— Николай Алексеевич! Там у крыльца мужики…

— Хорошо, скажите им, я сейчас выйду.

У черного крыльца собралось человек пятнадцать. Есть среди них и совсем старики, есть средних лет, молодежи не видно совсем…

— Мы, вот, значит, о жизни и, вроде, насчет… ну, дальнейшего. Ноне много кой-чего брешут. И всякий — свое. Не поймешь, кого опухать. Списки тоже вот дали…

Не в первый раз приходят вот так, сами, поговорить. Брожение в деревнях усиливается. По рукам пущены списки для голосования. Что за списки, к чему ведет тот или другой из них — разберись тут. Столбиком шесть или семь незнакомых фамилий… Никому не известных. Вот — одно только имя знакомое, внушающее симпатию и доверие, — имя Брусилова, прочно связавшееся с немногими крупными военными успехами в этой войне… Но это список, увы, беспартийных. Так что же это за люди? Те, что стоят в стороне и не могут ничего предложить? Тогда зачем они тоже фигурируют в списке? Или есть у них какая-то своя, беспартийная тоже, программа и план будущего устройства на какой-то совсем беспартийной основе? И что это за план? Что за основа? И есть ли они вообще? Все неясно…

— Ну что же, спасибо за то, что пришли. Может, вместе попробуем все как-нибудь разобраться…

И отец начинает говорить перед этой аудиторией, группирующейся вокруг крыльца… Говорит, как мыслит, не утаивая ни сомнений своих, ни мрачных дум о грядущем…

— Мне вот все говорят: они не поймут, им нельзя сказать правды, они не поверят. Это про вас. Но может ли быть? Как же не верить тому, что перед глазами? Как не понять, куда нас ведут?! Оглянитесь: чем мы были с вами, во что превратились? Что мы слышим? Одно лишь: все наше будет! Что будет наше? Что это «все»? Кто эти «мы», которые всем завладеют? А свое-то, насущное, цело у вас? Гонясь, говорю, за чужим, сохранили свое-то? Или не стоит беречь свое, когда много чужого? Что это мы, точно слепые, воздух руками хватаем? Им сыт ведь не будешь! На чем же стоим мы? На что опираемся?..

Летят наискосок скоробленные желтые листья, где-то вверху переговариваются отлетающие журавли, плывут, покачиваясь в воздухе, осенние паутинки…

— …Так и получается, что мы пустотой хотим завладеть, а тем временем последнюю корку хлеба свою топчем ногами. И уже не осталось вокруг ни своего, ни чужого…

Я не верю. Не могу поверить тому, что это мы с вами погубили родину, как о том говорят. Неправда, что вы еще дальше хотите бежать без оглядки, чтоб в яму свалиться, трижды неправда, что сами хотите и храмы свои разорить, где от самой купели крестили вас русским крестом православным…

…Разорить тысячелетиями созданное на ваши же крохи и копейки? Созданное не только охотой и жертвами многих богатых, но и той лептой вдовицы, которую благословил наш Господь?! Быть не может того!..

…Скудно ли, хорошо ли, но все мы и каждый из вас были хоть сыты… Я молчал бы, глядя на свое разорение. Горя в этом еще нет для меня. Верю, что испытания посылаются Богом укрепить нашу веру. И стану ли я защищать или даже оплакивать этот свой угол, когда все вокруг гибнет? Защищать себя против вас, если вижу, что сами вы гибнете? Голод идет небывалый на всех нас. Враги уже заперли Черное море. Румыны прибрали к рукам хлебную Бессарабию. Сибирская дорога встала. Белое море хотят взять, а Балтийское уже взяли у нас…

Вот пришли вчера и отняли хлеб мой, последний, которого скоро нельзя уже будет купить и за деньги. А я отдал троих сыновей для защиты — и ваших ведь тоже — домов от врага. Старший сын мой — цвет семьи — сложил за нас голову, второй, израненный, которого сейчас его товарищи по доброй воле выбрали своим командиром, потому что верят ему, проехал через всю Россию, и никто не посягнул на выборные права его, а у нас на станции его обыскали и отобрали у него лошадь и оружие. Правильно ли это? Хорошо ли будет тем, кто делает это? Мое отнимают, а свое-то удержат? Плохо будет не мне одному — и вам придется не лучше…