Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Внизу, в большой зале, где над черным зевом камина белеет лепка герба родового, где на тканом гобелене экрана в закрученной ветром алой накидке мчится Наполеон, где потемневшие портреты опять на местах и смотрят на длинный стол, собираются все. Свет слабый, луны или звезд, через окна или откуда? Малиновый штоф мягкой мебели неразличим, словно в трауре мебель; чуть светлеет лишь золотистая соломка сидений на легоньких стульях. На них размещаются все. Без звука, без слова, торжественно. Чуть звенят под потолком хрустальные подвески люстры, и только. Все молчат, и никто не нарушит молчанья… Никто… Так велит перед дальней дорогой старинный обычай. Среди всех хлопот, суеты, когда все решено и готово, собраться всем вместе, присесть, собрать мысли в безмолвной молитве, в единении тесном…

За окном засинел предутренний воздух. Прошумели деревья. Отец оглянулся, опустил руку, приложенную ладонью к закрытым глазам, и… схватился за штору. Как он здесь очутился? Зачем? И один… Потому что ему тяжело. А когда тяжело человеку, всегда он один… И нету вокруг никого… Что это? Кто здесь, в этом сизом безлюдье холодной, пустой, темной залы, кладет ему на руку руку? Чьи маленькие, тонкие пальцы, с таким же простым, гладким кольцом, как и у него на безымянном, легли на его большую, властную кисть, сейчас такую бессильную, старческую…

— Ты, Маня? Пойдем… — и больше ни слова друг другу… И ни звука вокруг. Тихо все.

— А где его панамка, Вера? Ты не видела?

— У меня…

— Ну вот, а я ищу. Завяжи ему шею получше. А то в шарабане продует.

Шарабан и коляска стоят у крыльца. Запряженный в шарабан Смелый нетерпеливо грызет удила и, волнуясь, перебирает копытами. В шарабан усаживается Мадемуазель с чемоданами. К ней садится мама…

Должны были выехать еще вчера. Так решил отец. Но, когда уже вышли и уселись, Смелый вдруг задурил. Он выступал как-то боком, неожиданно вскидывал голову, грыз оглоблю, роняя желтую пену с губ, и едва Мадемуазель тронула его вожжами, ринулся на кучу сухого листа между собачьими будками и остановился, упершись мордой в ствол боярышника. Мы поехали было вперед, Мадемуазель совладала-таки с лошадью и направила ее за нами следом. Идя широкой рысью, Смелый стал приближаться к нам. Сидя лицом назад, я увидел, как, вскинув морду и оскалив длинные желтые зубы, он пытался укусить плечо Веры, сидевшей напротив. Отец быстро обернулся и изо всех сил ударил его кулаком между глаз… Прыжок в сторону, испуганный вопль Мадемуазель, чемоданы, разбросанные в грязи на дороге, порванная сбруя… Пришлось перенести отъезд на сегодня. Отменив выезд, мы вернулись домой. Сегодня Смелый, увозя Мадемуазель и маму, ходко идет впереди, слушаясь Варфоломея-беженца, а наша коляска со старой Касаткой поспевает за ним…

«16 сентября. Мы в Марусино. Первая ночь не в Новинках. Ехали в коляске: я — с Верой, против меня — Сереженька, и против Веры — Аксюша. На козлах беженец Емельян. Я старался быть веселым…»

Эта случайная коротенькая запись, сделанная отцом среди черновиков его перевода «Гамлета», точно устанавливает дату нашего отъезда и размещение всех в момент переезда, то есть как раз то, чего самому мне вспомнить не удалось бы…

Простучали копыта по бревенчатому мостику через канаву, промелькнула справа кухня, осталась слева Миллионная с красным кирпичным зданием скотного двора. Все ехали молча. Глаза у Веры и Аксюши были заплаканы. В противоположность им, отец бодро подшучивал, о чем-то со мной разговаривая. Я старался отвечать, попадая в его тон. Это мне не стоило больших трудов. Всякие перемены и поездки, начиная с перестановок мебели в комнатах дома, всегда мне нравились…

Вот уже и знакомое поле; навстречу коляске бегут, склоняясь, окаймляющие дорогу большие березы. Сколько было под ними проведено часов, сколько встречено приезжих, прибывавших со станции… Мягко катятся по дороге колеса, лошадь бежит резво, помахивая в такт черным хвостом. Я знаю: едем в Марусино, к тете Наде Козловой. Она приезжала часто к нам, но я никогда у нее не был. Побывать там мне интересно, но все-таки что-то тут не совсем ладно. Почему мы прощаемся, как будто навсегда, с любимыми местами, почему покраснели глаза у Аксюши и Веры, да и шутки отца какие-то не совсем обычные, за ними что-то прячется… От нас? От него самого? Разве поймешь!..

Лошади свернули с дороги, ведущей на станцию, проехали по шоссе; кучи гравия и булыжника остаются позади. Бесстрастно взглянул на нас какой-то цифрой полосатый верстовой столб. Миновав его, снова свернули. Поехали вдоль живой изгороди из густых и высоких подстриженных елок. Неожиданно в этой изгороди открылся проезд в ворота, за ним аллея. По сторонам аллеи — липы, как и у нас. Но здесь липы моложе и посажены гораздо реже. Они не такие высокие; в аллее нет такого строгого, даже несколько мрачноватого сумрака. За липами, по сторонам, — негустые травянистые рощи, а справа — поле под зеленой озимью, слева — большой огород. Впереди — круг с клумбами. Он много меньше нашего круга, в сущности, даже и не круг, а что-то его напоминающее, за ним — дом, деревянный, увенчанный крытыми железом высокими башенками. Он смотрит навстречу с каким-то неясным выражением; что у него на душе — непонятно. Наш дом смотрит совершенно иначе… Здесь все очень миниатюрно, чисто и прибрано, но всюду как будто чего-то недостает. Чего-то очень важного, а чего — не знаю.

Лишь позднее, очень не сразу, определяется, помимо привычки, привязанность к своему насиженному месту. Недостает вкуса. Здесь во всем и с каждым шагом ощутимее его недостаток. Очень много труда, заботы, любви к своему скромному гнездышку, а вот вкуса нет. Немецкое воспитание, гувернантки, долгие годы, прожитые тетками в Германии, приучили их к постоянному умелому рукоделию. Дочь тети Нади — тетя Дина — поистине неутомима. Из пустых катушек от ниток она делает маленькие висячие полочки, из черепков битой посуды, скрепленных клеем на какой-нибудь мастике, — рамы для увеличенных фотографий. Она и рисует неплохо акварелью. Копии с картин Маковского или Максимова, сделанные ею, всяческое выжигание и выпиливание, вышитые салфеточки с изречениями расплодились во всем доме. И разве в состоянии понять добрейшая и милая тетка, как все это ужасно, как с каждым днем невыносимее эти полочки и выжигания по фанере, окружающие зеркала и портреты, украшающие столы и стены почти во всех комнатах…

Я — внучатый племянник тете Наде, поэтому она тетка и мне, и отцу; вот ее дочь — тетя Дина — ему кузина, и тетка только для нас с Верой…

Мать и дочь совершенно противоположны друг другу. Властная и умная мать и безответная суетливая тетя Дина составляют вдвоем прелюбопытный контраст.