Пио Бароха - Алая заря

С места поднялся и подошел к столу высокий светловолосый мужчина со следами оспы на худом, болезнен ном лице и тонкими, тщательно подстриженными усиками.

— Товарищи, — начал он, улыбаясь.

— Кто это? — спросил Мануэль, наклоняясь к Хесусу.

— Это Мадридец, толковый парень, работает на Третьем складе.

— Товарищи, мне кажется, что ваш спор можно очень легко разрешить. Тот, кто хочет вступить в союз и связать себя обязательствами, пусть так и делает, а кто не хочет, пусть остается сам по себе.

За исключением трех–четырех сторонников Мальдонадо, ратовавших в пользу союза, никто не хотел связывать себя обязательствами.

— Тогда для чего же мы здесь собираемся? — спросил один из единомышленников студента.

— Как для чего? — отвечал Хуан. — Чтобы спорить, обсуждать, обмениваться литературой, заниматься пропагандой, а когда настанет момент действовать, индивидуально или сообща, пусть каждый поступает так, как ему велит совесть.

— Что касается меня, то я согласен, — сказал Либертарий. — Каждый должен действовать самостоятельно. Разве можно рассчитывать на единство, если мы толком еще не знаем друг друга? Кто согласен на свободное объединение, пусть приходит сюда в следующее воскресенье.

Все поднялись.

— Ну что же, пошли, — сказал кто–то. — Дождь уже кончился.

Участники собрания вышли во двор, залитый водой. Стали прощаться, обмениваясь крепкими рукопожатиями.

— Привет, товарищ!

— Привет!

Видимо, игра в революционеров всем им очень нравилась.

Даже обуржуазившийся Мануэль увидел в собрании нечто привлекательное и в следующее воскресенье снова отправился в «Зарю», где охотно братался с новыми товарищами.

На этот раз компания устроилась под одним из навесов кегельбана, стоявшим без употребления, и отныне каждое воскресенье здесь можно было вдоволь поговорить. Между тем кружок разрастался от воскресенья к воскресенью: были закуплены анархистские брошюры Кропоткина, Реклю, Жана Грава, их передавали из рук в руки.

Скоро все заговорили педантичным тоном, пуская в оборот словечки, почерпнутые из переводной французской литературы общесоциологического и революционного характера.

В кружке ясно обнаружились три течения: одно представлял Хуан, другое — Либертарий и третье — студент Сесар Мальдонадо. Анархизм, который исповедовал Хуан, имел человеколюбивый характер, свойственный Хуану как художнику. Он почти ничего не читал из анархистских книг; любимыми его писателями были Толстой и Ибсен.

Анархизм Либертария был выражением воинствующего индивидуализма, мрачного и сурового, и отличался скорее спекулятивностью, чем действенностью; концепция, которую защищал Мальдонадо, являла собой нечто среднее между анархизмом и буржуазным радикализмом республиканского толка с тягой к парламентарным формам деятельности. Он хотел придать кружку характер клуба, с чем никак не соглашались ни Хуан, ни Либертарий: Хуан — потому что видел в этом насилие над волей индивида, Либертарий же — еще и из–за страха перед полицией.

Была еще одна форма анархизма, анархизма беспринципного, который представляли сеньор Кануто, Мадридец и Хесус. Они проповедовали идею разрушения без всяких теоретических выкладок, легко и часто переходя с крайне левых позиций на самые реакционные.

В то самое воскресенье, когда собрания были перенесены в кегельбан, всему задавал тон сеньор Кануто. Он был одним из горячих приверженцев Интернационала, и, когда произошел раскол на сторонников Маркса и Бакунина, сеньор Кануто предпочел последних. Он горячо приветствовал создание коммуны, считая, что она будет началом социальной революции; потом связал свои надежды с картахенским восстанием и в дальнейшем продолжал делать ставку на все мятежи и волнения, каждый день ожидая крупных перемен. В конце концов он совершенно отчаялся и больше не хотел ни о чем слышать. Он был поклонником Пи–и–Маргаля, знал лично господи, на Фанелли, Сальвочеа, Серрано, Мору, держал в памяти некоторые афоризмы Теобальдо Ньевы, автора «Социальной химии».

Истории, которые рассказывал сеньор Кануто, всем казались старомодными и никого не интересовали. Он любил поговорить о прошлом: о статьях в «Осужденном» и в «Солидарности», о том далеком времени, когда он играл видную роль в анархистских делах.

О новых веяниях он мало что знал, а громкая слава Кропоткина и Жана Грава, чьих книг он никогда не читал, казалась ему величайшей несправедливостью по отношению к Фурье, Прудону и другим. Правда, произведения этих последних он тоже не читал, но имена их помнил крепко.

Он был влюблен в анархизм времен своей юности, особенно в анархистские идеи Эрнесто Альвареса. Поэтому все эти модные каталонские выдумки, как он презрительно величал новые теории, только раздражали его.

Второе собрание прошло менее удачно, чем первое, и порядком всех разочаровало. Чтобы как–то подогреть интерес к сборищам, было объявлено, что в следующее воскресенье состоится подробное обсуждение анархистской доктрины и что диспут будут вести Мальдонадо и Пратс.

— Кто это Пратс? — спросил Мануэль у Мадридца. И тот представил его Мануэлю.

Это был человек невысокого роста, бородатый, с бронзовым лицом, изрезанным глубокими морщинами и испещренным темными прожилками, что придавало ему сходство с берберийским пиратом. Лицо его сплошь заросло волосами: волосы были вокруг глаз, лезли из ушей, орлиный нос его тоже был весь покрыт волосами. Устрашающее выражение лица, хриплый голос, узловатые, покрытые шерстью руки, похожие на медвежьи лапы — все это производило сильное впечатление.

— Надеюсь, ты придешь в следующий раз? — поздоровавшись, спросил он Мануэля.

— Да.

— Тогда до воскресенья, товарищ.

И они обменялись крепким рукопожатием.

— Вот так тип!

— Он не так страшен, как кажется — этот Рама Сама — заметил Мадридец. — Ну, будем надеяться, что дальше дело пойдет лучше.

Мануэль и Мадридец вышли. Мадридец, как рассказывали Мануэлю, был большой шутник, любитель парадоксов, обладавший неистощимой энергией на всякого рода хитрые выдумки. Образцом анархиста, как он сам уверял, был для него Пини — мошенник, и его восхищала история о том, как жулики дали однажды деньги Жану Граву. Мануэлю казалось, что он способен пожертвовать собой просто из бахвальства или ради шутки. Он был другом Ольвеса и Руиса–и–Суареса, устроивших взрыв в Уэрта–отеле, в том самом отеле, где жил Кановас.

— Пако Руис — человек доброго сердца, — сказал он Мануэлю. — Будь я тогда в Мадриде, не случилось бы этой идиотской истории с бомбой.

— Бомба никому не причинила вреда? — спросил Мануэль.

— Никому, кроме него самого: он погиб.