Пио Бароха - Алая заря

В нашем репертуаре была одна любопытная песня. Я объяснил юноше ее содержание, и она очень его заинтересовала. Слов я не могу теперь припомнить, помню, там говорилось что–то о динамите…

— Может быть, вот эта? — перебил его Карути и пропел:

Dame dynamite

que l'on danse vite.

Chantons et buvons

et dynamitons.

Dynamite, dynamite,

dynamitons

[Мадам динамит,

давайте станцуем.

Будем петь и пить,

поиграем динамитом.

Динамит, динамит,

поиграем динамитом (франц.)] [2] Припев песенки «Динамит», сочиненной поэтом-самоучкой анархистом Мари-Констаном (1838—1910).

.

— Эта самая, — подтвердил Либертарий. — Именно это «dynamitons» очень понравилось моему земляку.

— Чего хотят эти люди? — спросил он меня.

— Сокрушить все вдребезги, — ответил я.

— Все и вся?

— Решительно все: монархию, республику, попов королей, епископов. Все долой!

— Вот здорово! — восхитился простодушный дикарь

Скоро он исчез из кабачка с какой–то женщиной, и с этого момента я потерял его из виду. Через несколько месяцев начался пересмотр дела Дрейфуса, и в Париже то и дело вспыхивали беспорядки. Однажды анархисты устроили манифестацию на площади Республики. Во главе ее шел Себастьян Фор со своими друзьями. Это были странные типы: длинноволосые, бледные, угрюмые одетые в долгополые сюртуки в талию. За ними двигалась шумная толпа бородатых людей устрашающего вида; они яростно размахивали палками и кулаками; тут можно было увидеть и простых подмастерьев и франтоватых щеголей… словом, такая мешанина, что сам черт не разберет. Они шли бульваром Мажента к Страсбургскому вокзалу. Впереди несли красное знамя. Манифестанты распевали песни. Время от времени песня прерывалась криками; чаще всего можно было слышать троекратное: «Да здравствует Золя! Да здравствует Золя! Да здравствует Золя!» Иногда в толпе пронзительно выкрикивали: «Да здравствует анархия!», и публика в ужасе шарахалась.

Тем временем из соседней улицы высыпало две–три сотни полицейских; они вклинились в толпу и, пуская в ход дубинки, пытались разогнать манифестантов. Несколько десятков полицейских напало на головную группу, стремясь завладеть знаменем. Знамя рванулось назад и, ныряя в людских волнах, то скрывалось, то вновь появлялось. Не знаю, чем могло все это кончиться.

На какое–то время знамя совершенно исчезло в толпе, но потом вдруг взмыло вверх, манифестанты запели «Марсельезу», в ярости устремились прямо на полицейских и смяли их. Потом эта лавина с шумом и криками снова покатилась вперед, и манифестация возобновилась. Я тоже двинулся вперед и, миновав несколько боковых улочек, опять очутился на бульваре.

Развернутое красное знамя как раз проплывало мимо меня, и вдруг я увидел, что несет его мой земляк–андалузец, окруженный крайне возбужденными людьми. Парень посмотрел на меня горящими как угли глазами… Манифестанты прошли. Тысячеголосая «Марсельеза» напоминала теперь гул удаляющейся бури. Я стоял и смотрел, как, вдали над толпой, реет красное знамя, победоносное и гордое, словно пламенеющее кровавое сердце…

Либертарйи кончил свой рассказ. Слушатели молчали, только в глазах у них появился какой–то зловещий блеск да губы кривились в горькой усмешке. Снаружи накрапывал теплый весенний дождь…

Этот малый был просто–напросто человеком чувства, — неожиданно заключил Пратс.

— В каком смысле?

— В том смысле, что он поверил в анархию, как верят, например, в изображение святой девы Марии Пилярской.

— Во что бы люди ни верили, они верят всегда одинаково, — отозвался Хуан.

— Я, — начал гладко выбритый юноша с греческой фамилией Скопос, сын продавца губок и гравер по профессии, недавно вступивший в кружок. — Я познакомился с Анджолилло в Барселоне; наша группа обычно собиралась в маленьком кафе. Почти все мы принадлежали к категории так называемых «платонических анархистов». Но вот однажды двое наших товарищей, самые молодые по возрасту, отправились в анархистский клуб, где изготовлялись бомбы, взяли по одной бомбе и вышли с ними на улицу. Они долго бродили, не зная, как лучше их использовать. Когда парни решили подложить их в дом одного богача, то один из них стал сомневаться: «А вдруг там дети?» Кончилось тем, что они пошли в порт и побросали свои бомбы в море.

— Ну, а что же Анджолилло? — спросил Хуан.

— Мы часто встречались с ним. Это был высокий, худощавый, стройный молодой человек с изящными маврами; разговаривал он с заметным иностранным акцентом. Когда мне рассказали об одном его поступке, я был поражен. Кто бы мог подумать, что этот мягкий застенчивый юноша способен на такое дело!

— Он тоже был человеком чувства! — воскликну Пратс.

— Как раз такие чувствительные люди и делают революцию, — возразил Либертарий.

— Для меня идеалом анархиста является Паллас сказал Пратс.

— Ясное дело! Ведь он же каталонец, — ехидно заметил Мадридец.

— Да, это настоящие анархисты. Не пьяницы, как французы, и не предатели, как итальянцы.

— А андалузцы? — спросил Мадридец.

— Андалузцы? Они как и все прочие испанцы.

— Но вы, конечно, особая статья?

— Мы каталонцы.

— Какая чепуха! — воскликнул Мадридец.

— Почему же? — возразил Либертарий. — Каждый имеет право причислять себя к тем, кто ему больше нравятся.

— Я не оспариваю этого права, — возразил Мадридец, — а только хочу сказать, что если кому не по вкусу считать себя нашим земляком, то пусть мирится с тем, что у нас тоже нет желания относить каталонцев к числу своих соотечественников.

— Все испанцы — догматики и националисты, — продолжал каталонец, сделав вид, что не расслышал замечания Мадридца. — Это в равной степени относится и к андалузцам, и к кастильцам, и к баскам. Кроме того, они лишены инстинкта мятежа…

— Как вам нравится этот человек, критикующий националистов… — начал было Мадридец.

— Ну, а Паллас? — перебил его Хуан, желая избежать ссоры. — Он держался мужественно?

— О да… еще бы.

— Тоже смалодушничал, — вмешался Мадридец. — Либертарий может это подтвердить.

— По правде говоря, — заметил Либертарий, — в последние дни, перед казнью, он сильно сдал. Но это можно понять. Мы часто его навещали, и он, как всегда горячо, отстаивал свои идеи. В самый последний день мы уже прощались с ним в часовне, когда вошли тюремный врач и журналист. «После смерти, — сказал Паллас, — я завещаю мой мозг музею. Хочу, чтобы он послужил науке». — «Это будет трудно осуществить», — холодно ответил врач. «Почему же?» — «Потому что пули могут угодить в голову, и тогда мозг ваш превратится в кашу». Паллас сильно побледнел и ничего не ответил.

— От одной такой мысли можно заболеть, — вырвалось у Мануэля.

— Но Паулино храбро принял смерть! — воскликнул Пратс.