Пио Бароха - Алая заря

Теперь сомнений не было: надежда на то, что все кончится хорошо, не сбылась.

Дама в черной тоге. — Ее окружение. — Ее красавчик паж

В одном из мадридских дворцов, в его просторных залах и галереях, увешанных картинами с изображением Иисуса Христа, обитает очень старая высокородная дама, которая отправляет одну из самых важных и самых жестоких функций в нашем обществе.

Эта старая дама облачена в черную тогу и носит маленькую шапочку тоже черного цвета; окруженная ликами Христа, она вершит судоговорение и творит наказания и расправы.

Некогда на Олимпе жила другая строгая матрона; у нее была повязка на глазах; со временем она превратилась в настоящую гарпию с рысьими глазками, толстым брюхом, бездонным желудком и цепкими когтями.

Восседая на Олимпе в окружении жрецов, она творила суд и правду по своему собственному разумению; теперь эта старая дама отказалась от собственного разумения и завела книгу, в которой содержится больше толкований, чем в самой Библии, и окружают ее теперь не прежние почтенные старцы, а судебные крючки, альгвасилы, адвокаты, присяжные, истцы, писцы… целая свора воров и лиходеев, начиная от самых высокопоставленных, кончая презренным палачом, который лихо рубит головы.

— Тебе следовало бы навестить своего друга, — сказал Хуан Мануэлю.

Они разыскали Ортиса и вместе с ним направились в здание суда. В коридорах было очень оживленно. Во внутреннем дворике тоже толкался народ. В каждом окне галереи виднелись уткнувшиеся в бумаги головы в черных шапочках. Шкафы в комнатах буквально ловились от связок документов.

— Все эти бумаги, все эти груды дел, — сказал Хуан, — пропитаны кровью; в них больше загубленных и засушенных душ, чем цветов в гербарии.

— Что поделаешь, — заметил Мануэль, — пока остаются преступники…

— Сами они преступники, — пробормотал Хуан.

— Попробуем, может, вас пропустят, — сказал Ортис.

Через нижнюю галерею они прошли в приемную. Там сидел седобородый господин с суровым взглядом, а рядом с ним двое молодых людей. Все трое были облачены в мантии, на головах — черные шапочки.

— Я против помилований, — сказал седобородый господин. — Дважды я приговаривал его к смертной казни, и дважды он добивался помилования. Теперь, надеюсь, его казнят.

— Но ведь это крайняя мера, — пробормотал один из молодых людей, растерянно улыбаясь.

— Они говорят о Кривом?

— Нет.

— Пусть крайняя! — воскликнул седобородый. — Наказание должно быть чувствительно и примерно. Мы договорились, что просьбу о помиловании он направит после мая, а тогда ему сам господь бог не поможет.

— Чудовище! — вырвалось у Хуана.

— Это как раз тот случай, — робко начал один из молодых людей, — когда возникает законный вопрос, имеет ли право общество карать смертной казнью преступное деяние человека, если человек этот никогда не сознавал противоправности им содеянного, а общество не позаботилось о его воспитании, предоставило человека самому себе, а потому сомнение в праве общества…

— Имеет ли общество право на самостоятельное осуществление наказания, это старый вопрос, которым теперь никто не занимается, — возразил седобородый с задним раздражением. — Поскольку уложение о наказаниях предусматривает смертную казнь, мы караем известные преступные деяния смертной казнью. рассматривать наказание только как средство извлечения выгод для наказуемого, в смысле его нравственного исправления, — это глупость. Наказание тюрьмой есть естественная реакция общества на преступление. Рассуждения о праве наказания и праве извлекать выгоду из наказания хорошо звучат только с профессорской кафедры. Тюрьма и смертная казнь — это не что иное как средства социальной гигиены, и самым гигиеничным в этом смысле является неукоснительное соблюдение закона без права объекта наказания на помилование.

Мануэль посмотрел на брата.

— Разве он не прав?

— Почему же? По–своему, прав, — ответил Хуан. — Тем не менее этот кровожадный старец кажется мне отвратительным.

В это время дверь отворилась, и в зал вошел маленький кругленький человек с закрученными вверх усами, очень подвижный и совершенно лысый.

— Ну что? — спросил его судья.

— Плохо. Суд присяжных не оправдывает себя как судебное установление. Я прямо заявляю, что понимаю и принимаю все предлоги, под которыми благоразумные люди отказываются от участия в суде присяжных. И чем больше будет дураков среди соприсяжников, тем лучше. Может быть, по этой причине он дискредитирует себя, и с ним будет покончено раз и навсегда.

— Закон тоже должен претерпевать изменения… — начал было молодой человек.

— Прежде всего должен быть упразднен суд присяжных, — отрезал коротышка.

— Теперь ты можешь пройти ненадолго, — сказал Ортис Мануэлю. — Спроси, не нужно ли ему чего–нибудь.

Мануэль спустился на несколько ступенек вниз по лестнице. Дверь в камеру отворилась. В полумраке Мануэль разглядел человека, лежащего на койке. Это был Кривой.

Как раз в это время Кривой предавался размышлениям. Он думал о том, что на воле теперь ярко светит солнце, по улицам свободно разгуливают люди, поля залиты светом и в зелени деревьев поют птицы. А он должен сидеть в тюрьме. В его сумеречном мозгу не было никаких проблесков раскаяния, чувство огромной неизбывной печали заполняло все его существо. И когда он думал о том, что его ждет смертная казнь, по телу пробегала судорога…

Он никогда не спрашивал себя, почему его ненавидят люди, почему его преследуют. Он всегда покорно мирился с судьбой, и только теперь в голову лезли тысячи вопросов.

Бродяжничество, дав выход душевным силам, парализовало вместе с тем его ум. И то немногое, что оставалось от разума, тоже исчезло, как исчезает в воздухе аромат духо́в.

И только теперь, оставшись наедине с самим собой, в полном одиночестве, несчастный почувствовал, как пробуждается его ум, как тревожат его вопросы…

— Эй, ты! — закричал тюремщик. — К тебе пришли.

Кривой поднялся с койки и уставился на посетителя. Он не удивился при виде Мануэля, а просто смотрел на него с тупым равнодушием.

— Не узнаешь меня?

— Узнаю.

— Тебе что–нибудь нужно?

— Ничего не нужно.

— Может быть, надо денег?

— Нет.

— Какие–нибудь поручения?

— Нет.

Они пристально посмотрели друг на друга. Кривой снова растянулся на койке.

— Когда меня будут убивать, скажи палачу, чтоб не долго мучил, — сказал он.

— Может быть, тебе все–таки что–нибудь нужно?

— От тебя ничего.

Мануэль вышел из камеры и вернулся к брату.

Когда Мануэль рассказал друзьям о просьбе Кривого, то Шарик — так звали сапожника, который держал мастерскую в одной из подворотен на улице Палафокс, — сказал ему: