Пио Бароха - Алая заря

Все заметили, что эта несправедливость возмущала его до глубины души. Успокоившись немного, он продолжал:

— И какое же у нашего брата, палача, будущее? Прямо скажу, незавидное. Пенсии нам не полагается. Придет старость, и будешь ты подыхать с голоду, как тот Лоренсо из Гранады. Он теперь так ослаб, что болта на ошейнике подвернуть не может. Вот во Франции палачу живется вольготно: получает свои тридцать пять тысяч реалов, потом — пенсия. Эх, нам бы так. Я бы нашел, что с денежками делать.

— Ну, что бы вы сделали? — спросил Хуан.

— Я‑то? Что бы я стал делать? Арендовал бы лавочку или даже целый полуподвал на улице Алкала, и стали бы мы с сынишкой показывать на восковых фигурах, как делается казнь…

Все даже вздрогнули от неожиданности и отвращения. Палач, упражняющийся на восковых фигурах! Какая дикая мысль!

Долгое время все молчали. Где–то поблизости раздался бой часов. Гости поднялись, простились с палачом за руку и вышли на бульвар Аренерос. Стояла кромешная тьма. Казалось, само небо, мрачное и темное, таило в себе угрозу.

— Нам твердят, что смертная казнь необходима, — пробормотал Хуан. — На это мы, бедняки, могли бы ответить буржуям: «Вы хотите убивать? Делайте это сами, своими руками!»

— Пока в мире будут голодные бедняки, — сказал Либертарий, — среди них всегда найдутся такие, которые изъявят готовность стать палачами.

— А вдруг в этих людях пробудилось бы сознание? — сказал Хуан. — Представляете себе — забастовка палачей!

— В этом случае общество лишилось бы важной опоры, — заметил Либертарий. — Палач, так же как и поп, так же как солдат или судья, — это один из столпов капиталистического общества.

— До каких же пор будут существовать палачи? — спросил Шарик.

— Пока судьи будут выносить приговоры, солдаты убивать, попы обманывать, останутся и палачи, — мрачно ответил Либертарий.

Карути стал декламировать песню приговоренного к смерти, который из тюрьмы Рокет пишет письмо своей возлюбленной и рассказывает, как он, содрогаясь от ужаса, прислушивается к стуку сооружаемой гильотины,

Эволюции Шарика. — Дантон, Дантон, — вот это был человек! — Пожалуйста, на выбор: анархизм или социализм!

Хуан долгое время не показывался в доме Мануэля. Сначала Мануэль подумал, что брат устроился на какую–нибудь работу, но потом узнал от друзей, что тот болен, у него нехорошо с легкими. Он пустился на розыски и нашел Хуана в одной захудалой гостинице самого дурного пошиба. Хуан сильно кашлял, руки у него были горячие, а на щеках горел нездоровый румянец.

— Тебе надо перебраться к нам, — сказал ему Мануэль.

— Но у меня ничего не болит.

— Тем лучше, а перебраться все–таки надо.

Хуан послушался брата; к концу недели, благодаря хорошему уходу домашних, он почувствовал себя совсем здоровым и возвратился к обычной жизни.

Пока участники сборищ в таверне Чапарро занимались словопрениями, Мануэль успел коротко сойтись с сапожником Шариком, маленьким, кругленьким человечком, очень некрасивым и вдобавок ко всему хромым.

Однажды вечером сапожник зашел к Мануэлю и принес ему «Историю французской революции» Мишле. Как только Сальвадора и Игнасия его увидели, обе в один голос стали упрашивать Мануэля, чтобы впредь он не пускал к себе в дом подобных типов. Мануэль рассмеялся, пытаясь убедить их в том, что Шарик вовсе не плохой человек, но женщины твердо стояли на своем.

По своим политическим взглядам Шарик примыкал к республиканцам. Собственно говоря, сначала — как он сам объяснял — он был членом социалистической партии, но потом, увидев, что социалистическое движение в Испании принимает характер борьбы за власть и что именно на этом строились отношения между социалистами и республиканцами, он отошел от социалистического движения, так как считал себя противником власти.

Как всякий нормальный человек, он не мог не считать, что применение бомб и динамита является занятием варварским, но в пику социалам, с их демагогией, стал защищать идею о необходимости и пользе террора.

Главной причиной его ненависти к социалистам была неотвязная мысль о том, что именно они отвратили рабочие массы от республиканской партии, именно они свели на нет ее политическое значение, приклеив ей ярлык буржуазной партии. Шарик никак не мог смириться с тем, что его соратники непочтительно отзываются о таких деятелях, как Сальмерон или Руис Соррилья, на которых он всегда был готов молиться; он не соглашался и с тем, что этих выдающихся деятелей безоговорочно зачисляют в реакционеры, выставляя их этакими ловкими фарсерами, которые с важным видом оракула изрекают сентенции, не имеющие ни научного, ни практического смысла.

Единственно чем сапожник мог быть удовлетворен как политик это отношением сторонников абсолютной свободы, либертариев, к Пи–и–Маргалю: они считали его своим и относились к его памяти с глубоким восхищением и почтительностью.

Мануэль долго не мог серьезно заняться «Историей французской революции». Сначала она показалась ему просто скучной, но мало–помалу чтение увлекло его. Образ Мирабо вызывал у него восхищение, потом он отдал свои симпатии жирондистам, потом Дантону. Далее он пришел к заключению, что истинным революционером был все–таки Робеспьер, потом Робеспьера сменил Сен—Жюст. Но кончилось тем, что гигантская фигура Дантона заслонила в его воображении всех остальных. Из плеяды революционеров самым неприятным показался ему Сийес, самым симпатичным — известный прусский богоборец Анахарсис Клоотс.

Мануэль был доволен, что одолел эту самую «Историю». Иногда он думал: «Вот когда–то я был бродягой, почти нищим, а теперь читаю “Историю французской революции”, значит, я не хуже других».

После книги Мишле он прочел книжку о революции 1848 года, потом еще одну — о Коммуне, написанную Луизой Мишель, и проникся к французским революционерам еще большим восхищением. Вот это были люди! О таких колоссах, как Бабёф, Прудон, Бланки, Боден, Делеклюз, Рошфор, Феликс Пиа, Валлес, и говорить нечего. Настоящие герои!

— Не плохо бы иметь под боком переплетчика, — сказал однажды Моралес Мануэлю.

— В нашей типографии? — спросил Мануэль.

— Нет, я хочу подыскать такого, который снял бы помещение где–нибудь здесь, поблизости. И ему было бы неплохо: типография рядом, и у нас под рукой была бы переплетная.

— Стоящее дело.

— Займитесь–ка этим.

Мануэль стал наводить справки, обращался во многие типографии и готов был отказаться от своего намерения, когда владелец «Ножниц», газеты профсоюза портных, вдруг заявил ему:

— Я знаю одного отличного переплетчика с хорошей клиентурой. Он как раз хочет перебираться со старого места.