Пио Бароха - Алая заря

— Эй, кто там!

— В чем дело? — спрашивал Пратс или Либертарий, появляясь на балконе.

— Привет, товарищ!

— Привет.

— Как Хуан?

— Плохо.

— Горе–то какое! Ну, что ж… Привет!

— Привет!

Через какое–то время все повторялось сначала.

Сальвадора и Мануэль находились подле больного, который все время бредил. Ему очень хотелось дождаться утра, и он поминутно спрашивал, не рассвело ли.

По просьбе Хуана ставни не закрывали. В четвертом часу начало светать; холодный утренний свет стал просачиваться в комнату, Хуан ненадолго заснул и проснулся, когда уже совсем рассвело.

В синем, прозрачном, как хрусталь, небе плыли красные, пламенеющие заревом восходящего солнца облака.

— Откройте балкон, — попросил Хуан.

Мануэль открыл дверь балкона.

Сальвадора сунула руку под подушку и подняла голову больного. Потом подложила вторую подушку, чтобы ему удобнее было смотреть.

Лучи утреннего майского солнца постепенно наполняли комнату ярким золотым светом.

— О, теперь мне хорошо! — прошептал больной.

Красноватые отсветы дня падали на бледное лицо умирающего. Вдруг зрачки его подернулись мутной пеленой и губы свело судорогой.

Он был мертв.

Сальвадора и Игнасия обрядили Хуана; от него остались только кожа да кости. Перенесли из столовой стол и уложили на него покойника.

Смерть запечатлела на его лице выражение глубокого спокойствия.

В течение всего дня приходили и уходили товарищи. Они тихо появлялись, тихо переговаривались между собой и, опечаленные, так же тихо удалялись.

К ночи подле покойного собралось человек двенадцать. Мануэль тоже заходил в комнату, чтобы еще раз взглянуть на Хуана.

Кто бы мог сказать, что брат, которого он столько лет не видел в глаза, оставит такой глубокий след в его жизни!

В эту ночь он вспоминал о своем детстве, о матери, теперь уже давно умершей. И тревожные мысли нахлынули на него. «Что теперь делать? — думал он. — Все пошло прахом. Неужели в жизни нет ничего, достойного желаний и стремлений? Неужели остается только ждать, когда смерть поглотит тебя?»

— Ты ушел от нас в иной мир с прекрасной мечтой, — и он не сводил глаз с лица покойного, — с красивой грезой. Но униженные не восстанут из рабства, не загорится над ними заря новой жизни; вечно будет царить несправедливость. Ни скопом, ни в одиночку, никто не сможет избавить несчастных от нищеты, от житейских тягот, от изнурительного подневольного труда.

— Лег бы ты! — говорила Сальвадора Мануэлю, видя его возбуждение.

Мануэль чувствовал себя совсем разбитым и едва добрался до постели.

И скоро он увидел странный, нелепый сон. Он был на площади Пуэрта–дель–Соль, и там праздновали какой–то праздник, необычный праздник. Мимо него люди несли на носилках разные статуи. На одной была надпись: «Истина», на другой — «Природа», на третьей — «Добро»; за ними под красным знаменем шла группа людей в рабочих блузах. Мануэль с изумлением наблюдал эту процессию, как вдруг к нему подошел полицейский и сказал:

— Обнажи голову, товарищ!

— Но что здесь происходит? Что это за процессия?

— Это праздник анархии.

В это время мимо проходили какие–то оборванцы, в которых Мануэль узнал Мадридца, Пратса и Либертария. Они закричали: «Смерть анархии!» — и полицейские погнались за ними, нанося удары саблями. Одна нелепость громоздилась на другую, и тут его разбудила Сальвадора.

— Пришла полиция, — сказала она ему.

И действительно, в дверях стоял какой–то маленький, низенький, элегантного вида человек с бородкой, а за ним — еще двое.

— Что вам угодно? — спросил Мануэль.

— У меня имеются сведения, что здесь собрались на сходку анархисты, и я обязан произвести обыск.

— У вас есть ордер?

— Да, сеньор. У меня имеется также ордер на арест Хуана Алькасара.

— Это мой брат! Он умер.

— Хорошо. Все же мы войдем.

Трое полицейских, не снимая шляп, прошли в столовую. Увидев собравшихся там людей, один из них спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Прощаемся с умершим товарищем, — ответил за всех Либертарий. — Может быть, это запрещено?

Старший полицейский, не отвечая на замечание, подошел к покойнику, с минуту смотрел на него и потом спросил Мануэля:

— Когда собираетесь хоронить?

— Завтра днем.

— Вы его брат, не так ли?

— Да.

— В ваших интересах устроить так, чтобы похороны прошли тихо, без скандалов и манифестаций.

— Хорошо.

— Мы сделаем так, как найдем нужным, — сказал Либертарий.

— Осторожней, а то как бы вам не угодить в тюрьму.

— Ну, это мы еще посмотрим. — При этом Либертарий сунул руку в карман и схватился за револьвер.

— Так вот, — сказал полицейский, обращаясь к Мануэлю, — вы человек благоразумный и, я надеюсь, запомните мои слова.

— Да, сеньор.

— Доброй ночи, — откланялись полицейские,

— Доброй ночи, — ответили им анархисты.

Подлая нация, — проворчал Пратс, — этот проклятый народ следовало бы начисто уничтожить.

Все стали высказываться в том же духе. В их речах сквозила извечная ненависть к обществу, и они слали ему проклятья.

Утром некоторые отправились на работу: в доме остались только Пратс, Либертарий и Мануэль. Они разговаривали, как вдруг в комнате появилась Манила.

Сальвадора впустила ее. Совсем недавно она лежала в госпитале, больная. У нее были бледные губы и выцветшие глаза. В госпитале бедняжка перенесла операцию; от нее невыносимо пахло йодоформом. Она вошла, дотронулась рукой до лица покойника и расплакалась. Мануэль с грустью наблюдал за ней. Эта нечеловеческая печаль в глазах, это немощное тело, которое резал скальпель хирурга…

— Будь проклята такая жизнь! — пробормотал он. — Нужно было бы сжечь все к черту…

Девушка ушла, но через полчаса вернулась с букетом белых и красных лилий и разбросала их подле гроба.

Похороны были назначены на два часа, но задолго до этого на улице Магеллана собралась большая толпа. Когда пробило два, Перико Ребольедо, Пратс, Либертарий и Шарик подняли на плечи гроб и вынесли его из дома. Один из друзей Пратса накрыл гроб красным знаменем, и все тронулись в путь. Боковыми улочками и переулками они дошли до Лебединого проспекта. Тут предполагалось поставить гроб на дроги, но откуда ни возьмись появились четыре незнакомых Мануэлю женщины, они сменили мужчин, и процессия двинулась дальше. Четверо женщин мерно и торжественно шагали, неся гроб на скрученных черных накидках. На Кастильской улице останавливались толпы народа, чтобы посмотреть на траурное шествие. В Саламанском квартале гроб поставили на дроги, и провожавшие пешком продолжали путь. В районе Вентас, вдоль всей Восточной дороги, чуть ли не за каждым косогором стояли по двое полицейских, а около самого кладбища порядок охранял целый наряд конных жандармов.