Нгуен Хонг - Избранное

Птицы, мерно взмахивая крыльями, летели на восток, навстречу солнцу, и Нян, провожая их взглядом, почувствовал вдруг, как сами собой исчезли угнетавшие его печали и заботы. Он верил: ему суждено еще найти свое счастье. На душе сразу полегчало. Нян позабыл о том, что совсем недавно, больной, никому не нужный, валялся он в грязных харчевнях и отовсюду гнали его, как собаку.

Сойдя на перрон в Хайфоне, Нян закинул за спину холщовую сумку и зашагал к Большому перекрестку, а оттуда свернул на улицу Тамзиан. Не найдя здесь детворы и зевак, он перешел на улицу Земляного моста. Но там, оказывается, был теперь полицейский участок, так что игроки, зеваки и прочая праздношатающаяся публика обходила ее стороной. Пришлось подниматься по Гостевой улице. Около Сада провожаний Нян остановился. Он опустил свою сумку на кирпичное крыльцо и вытащил кусок желтого брезента, служивший некогда тентом на коляске рикши. Потом бросил на самое дно сумки свою старую и сморщенную фетровую шляпу и в заключение, надев красную майку с черной полосою и черные штаны с белой каймой, вытащил из сумки рожки дуду — тонкий и длинный рожок был соединен с коротким и толстым.

Нян раздул щеки и заиграл.

И вот — как бывало сотни раз до сих пор — звук рожков, выводивших победную боевую песню, собрал вокруг Няна целую толпу. Очень довольный, Нян, задрав голову, во всю мочь своих легких продудел последний куплет.

И почему это рожки звучат сегодня как-то особенно громко? Может, оттого, что желудок у него нынче совсем пуст и можно вдохнуть в себя побольше воздуху?..

Музыка вдруг оборвалась. Солнце палило нещадно, Нян провел тощей рукой по лбу, смахивая пот. Капелька пота попала ему в глаз. Жгучая боль никак не проходила, пришлось достать из-за пояса платок и долго тереть глаз. Потом Нян расстелил на крыльце желтый брезент.

С этой минуты люди глядели на Черного Няна во все глаза.

Народу собралось сотни полторы или две. Больше всего набежало ребятни, но были и кули, оставшиеся сегодня без работы, и прислуга из соседних домов, делавшая вид, будто спешит за водой к колонке, и державшиеся кучками крестьянки, пялившие глаза на городских. Но, не будь здесь десятка прилично одетых людей да солдат, выпивавших рядом в закусочной, вся эта толпа зрителей, пожалуй, нагнала б на Черного Няна уныние. Чего ждать от них, таких же оборванцев и нищих, как и он сам?

Нян раза три или четыре подряд прошелся на руках по тротуару, потом взобрался вверх по стволу банана и, перекувырнувшись, спрыгнул на землю.

Можно было подумать, что у него вовсе нет костей. Спина его изгибалась, как у рака, ступнями он касался затылка, а руки извивались по земле, словно змеи.

Долго не смолкали аплодисменты и восторженные крики. В этот миг всем — и взрослым, и детям — казалось, будто они вдруг попали в самый настоящий цирк. Кто из них мог надеяться на такое редкое развлечение? Небо — свидетель: много ли удовольствий было в их тяжкой, безрадостной жизни?

Нищие девчонки и мальчишки, торговавшие вразнос всякой лежалой снедью, прыгали от восторга, как воробьи. Носильщики — спины у них лоснились от пота — и подвыпившие солдаты кивали головами, подзадоривая его: «Хорошо! Здорово!.. Вот это да!» А деревенские девушки смущались, не решаясь даже смеяться вслух, и только моргали глазами.

Тогда Нян сделал два сложных сальто на натянутой стальной проволоке, спрыгнул на землю и прошелся колесом. Перед глазами поплыли огоньки, в затылок ножом ударила боль.

Зажмурив глаза, он молча постоял мгновенье, достал платок, вытер щеки и лоб. Потом распрямил плечи и несколько раз глубоко вздохнул. И вдруг усталость словно рукой сняло. Он ощутил во всем теле необычайную легкость.

Жизнь приучила его не расслабляться, не поддаваться унынию — работай и будь весел, как пляшущие в зелени солнечные зайчики.

Зрители, не думая, что Нян сразу попросит денег, расхваливали его и кричали:

— Валяй еще! Еще разок!

— Давай еще раз; смотри, народ так и валит!

— Сорвешь славный куш!

Нян молча улыбнулся и, сдернув с головы съехавший набок берет, медленно подошел к публике.

— Нет-нет, — говорил он вежливо. — Еще не конец. Прошу, дайте, кто сколько может — для куражу. Я вам такое покажу…

Улыбки сползали с лиц. Кое-кто, покачав головой, отворачивался и пятился назад. Будь Нян простым побирушкой, он, может, и стал бы настаивать и клянчить; но ведь он артист и честно заслужил плату за свой труд. Поэтому он, обведя взглядом толпу, повернулся к солдатам и протянул руку с беретом.

Видя замешательство и неприязнь на лицах этих «надежных» зрителей, он все понял и перешел к стоявшим рядом мужчинам в модных европейских костюмах. Но и они холодно качали головами. Десятый… пятнадцатый… двадцатый — все молча отворачивались и уходили.

И кули с деревенскими девушками тоже помаленьку расходились. Только мальчишки, все больше его ровесники, глядели на Няна во все глаза и не трогались с места.

Вдруг оттуда, где начиналась улица, послышался громкий гортанный голос, выкрикивавший что-то нараспев. Нян поднял голову: мальчуган с ежиком коротко остриженных волос, в костюме из грубой синей ткани и черных сандалиях шел, жонглируя на ходу двумя сверкавшими на солнце ножами, и при этом еще со звоном перебирал четки из дутых медных шариков. Он распевал во все горло непонятное:

— Чи пу ли шень е-е-е… Чи-и пу ли ше-ень е-е… е-е-е!.. [39] Здесь пародируется звучание куплетов, которыми китайские бродячие циркачи зазывают зрителей.

Дети сразу же бросили Няна и со всех ног припустили к мальчишке. Потом подошли женщины и кули. Через минуту Нян в одиночестве стоял на крыльце, а на другом конце квартала кишела толпа.

Жонглер, довольный успехом, подкинул еще один нож — теперь их стало три, — и летали они быстрее и выше, а медные шарики звенели все громче. Дрожащий голос его зазвучал совсем высоко:

— Е-е-е… е-е-е… Чи пу ли шень е-е… Чи пу ли шень… е-е-е…

Зрители — его, Няна, зрители — хлопали в ладоши и кричали громче, чем Черному Няну.

Мальчишка неожиданно остановился. Он вытащил — тоже из-за пояса — платок и вытер со лба пот. Потом снял висевшую за спиной флягу с водой и отпил большой глоток. Лицо его, покрасневшее от натуги, быстро отошло. Он снял свою безрукавку, бросил ее на землю, привязал к концам цепочки два ножа и сказал, шепелявя:

— Пласу, каспата, лазайтитесь, лазайтитесь пасиле…

Затем взял в каждую руку по ножу, рукоятки их были связаны цепочкой, а третий нож подбросил высоко вверх. Когда нож опустился, он не стал ловить его, как раньше, рукой, а, подцепив рукояткой одного из двух ножей, снова подкинул и следом запустил ввысь еще один нож. Теперь — это было опасней всего — он подхватывал падающие острием вниз ножи не рукоятками, а туго натянутой цепью, и ножи от нее снова отскакивали кверху.