Нгуен Хонг - Избранное

Человек и собака принялись за трапезу.

Старик, отправив в рот себе горсть риса, не забывал подлить похлебки и в чашку пса, который восседал напротив него. Слепой неторопливо шамкал беззубыми челюстями, пес тоже жевал медленно — чувствовалось, что оба едят с удовольствием. Обглодав мясо, старик бросал кости собаке. Пес подхватывал их на лету, разгрызал, чавкал и махал хвостом, а потом лизал красным языком хозяйскую руку.

Обед кончился, но пес не наелся. Он покосился на старика своими блестящими черными глазами и помахал хвостом. Но старик снова полез в дом, тогда пес встал, подошел к луже и стал лакать воду.

Диеу торопливо достал из свертка несколько катышков риса и бросил их псу, «Гам… гам… гам…» Пес метнулся как молния; заглотнув один катышек, он тут же хватал другой и злобно ворчал, словно боясь, что их у него отнимут.

У дружков заблестели глаза, громко застучали сердца, задрожали колени.

Рисовые катышки кончились. И тут пес выгнул шею и издал какой-то странный звук. Из разинутой пасти его потекла пена. На побелевших глазах выступили слезы. Он медленно повалился, скребя землю, потом, задрав лапы кверху, перевернулся на спину; белый живот вздувался и опадал. Желтые лучи закатного солнца отразились в его зрачках. Пес судорожно вытянул шею, ища глазами хозяина, и хрипло пролаял несколько раз.

— Куит [36] Куит — мандарин, псу дали такую кличку из-за желтого цвета его шерсти. , Куит! Где ты?! Куит!

Услышав голос хозяина, пес пополз к нему, пытаясь подняться на ноги; он приподнялся, но снова рухнул и опрокинулся на спину.

— Куит! Куит! Что с тобой?! Сынок!..

Пес, задыхаясь, залаял в ответ. Лапы его дергались, будто он бежал навстречу хозяину. А слепец ощупью подбирался к собаке. Наконец ладонь старика коснулась желтой шерсти. Он обнял пса, прижался лицом к его морде и ласково погладил.

Желтый пес пролаял еще несколько раз и ткнулся белой от пены мордой в щеку старика. Слепой заморгал, приподнял пса, прижал к груди и понюхал его пасть. Лапы собаки обвисли, выпученные глаза подернулись мутноватой пленкой, дыхание замерло.

Старик побледнел и застыл, потом принялся дуть в раскрытую пасть собаки, разминать ее одеревеневший живот. Но минуту спустя тощие заскорузлые пальцы слепого сползли на землю, он часто заморгал, и слезы покатились по его острым худым скулам. Уткнувшись лицом в брюхо собаки, старик запричитал, судорожно хватая воздух:

— Отравили… отравили тебя, Куит… Сыночек мой!.. О небо!.. Теперь мне конец!..

Крепко обняв безжизненное тело собаки, старик стал кататься по земле. Сума его волочилась следом.

Диеу почувствовал, как его обдало холодом; задрожав, он попятился назад. В это мгновение Ти рванулся к слепому и схватил суму. Диеу зажмурил глаза и отвернулся…

— Эй, Диеу! Есть!.. Смывайся!..

Но Ти Шау не успел договорить.

Вырвав у него суму, Диеу бросил ее назад, слепому. Потом он закрыл лицо ладонями и, качая головой, заголосил:

— Раз пес помер, вам крышка!.. Конец вам, дедушка!.. Беда!.. Горе вам, дедушка! Горе!..

1937

Я не стал больше носить траурную головную повязку из плотной черной ткани. Нет, срок траура, по моим подсчетам, еще не кончился, — просто я купил себе новую белую шляпу и прицепил к ней черную ленту.

Скоро год, как умер отец, чуть ли не на днях — поминки, а мама все не возвращается из Тханьхоа. Я слышал, она продает там стекла для ламп, а по базарным дням подторговывает еще и фигурками из бумаги и сусального золота, которые сжигают на похоронах и поминках. Я говорю «слышал», потому что взрослые что ни день пересказывали друг другу новости про маму: как она вместе с моей сестренкой зарабатывает на жизнь торговлей.

Однажды тетка подозвала меня и, ухмыляясь, спросила:

— Хонг! Ты не хочешь съездить в Тханьхоа к своей мамочке?

Я вспомнил мамино лицо — ласковое и печальное — и подумал: наверно, ей там живется совсем несладко; нежность переполнила мое сердце, на глаза навернулись слезы, и я едва не ответил «да». Но, уловив ехидные нотки в теткином голосе и видя недобрую ее улыбку, опустил голову и промолчал. Я-то знал, тетка заговаривает о моей маме для того лишь, чтобы посеять недоверие в моей душе: она хотела, чтоб я совсем отказался от мамы. А ведь единственная мамина вина заключалась в том, что после смерти отца она запуталась в долгах, и пришлось ей в поисках заработка уехать на чужбину. Но никакие уловки не могли убить в моем сердце любовь и привязанность к маме… Ну и пускай она вот уже скоро год не пишет писем и только однажды прислала мне со знакомыми привет и деньги — один донг — на гостинцы…

Я тоже постарался улыбнуться и сказал:

— Да нет! Чего мне туда ездить. Все равно мама скоро сама приедет!

— А почему бы тебе не прокатиться? — сладким голосом увещевала меня тетка. — Мама там знаешь как разбогатела, совсем не то что раньше…

Поблескивающие глазки тетушки так и впились в меня. Но я молчал, опустив голову, только сердце сжималось от тоски да глаза обжигали еле сдерживаемые слезы. Тетушка похлопала меня по плечу и опять улыбнулась.

— Поезжай, дурачок; я дам тебе денег на билет. Увидишь, в какой роскоши и богатстве живет твоя мама; заодно и на младенчика полюбуешься.

Слезы ручьем побежали по щекам, скатывались в уголки губ, капали на шею. Слово «младенчик», — тетушка произносила его особенно сладко и въедливо, — само собою, больно резануло меня по сердцу, — она этого и добивалась. Сказать по правде, я огорчался вовсе не потому, что мама, еще раньше, чем кончился траур по отцу, родила ребенка от совсем незнакомого, чужого человека. Нет, мне просто было жаль мою маму, я мучился и приходил в ярость оттого, что она из страха перед молвой разлучила нас с сестренкой и уехала и родила тайно, как преступница.

Я улыбнулся сквозь слезы и спросил:

— А откуда вы знаете, что у мамы есть младенец?

И тут тетка с довольной миной выложила мне все… Одна наша дальняя родственница по отцу ездила туда за рисом на продажу. Как-то, проходя по базару, она увидела мою маму: та сидела около корзины с ламповыми стеклами и кормила грудью ребенка. На маме было старое рваное платье, лицо у нее совсем побледнело, и вообще от мамы остались кожа да кости. Наша родственница пожалела ее, хотела заговорить с ней, но мама сразу отвернулась, подняла нон и закрыла лицо…

Тетка еще не досказала всего до конца, а беззвучные рыдания сдавили мне горло. О, если б обычаи, осудившие и изгнавшие мою маму, были глыбой стекла или камня! Я разбил бы их вдребезги, я грыз бы их зубами, пока не стер в пыль!

Тут голос ее переменился, она снова похлопала меня по плечу и, заглянув мне в глаза, сказала:

— Если хочешь, узнай у тетушки Тхонг (так звали нашу дальнюю родственницу по отцу), где живет теперь твоя мама, да напиши ей, пусть приезжает. Чему быть, того не миновать, уж как-нибудь все обойдется. — И, желая выказать свою скорбь об отце, она продолжала: — Нынче в августовское полнолуние годовщина папиной смерти, вернется мама, глядишь, и замолит свою вину. Да и тебе уже хватит жить сиротой — перед людьми стыдно.