Нам Као - Избранное

— Нет, не скажите! Конечно, если просто обрывать листья, так кто их не оборвет? Однако на умелого сборщика просто загляденье посмотреть. А у вас, я вижу, это удивительно красиво получается!

Тэ щурилась и смеялась, прикрывая рот ладошкой и зажатыми в ней сорванными листьями тутовника. Щеки ее еще сильнее заалели, и в голосе появилось чуть побольше тепла:

— Ах, ну что вы!

— Нет, в самом деле! — весело настаивал он. — У вас все движения такие изящные. Вот любуюсь на вас и чувствую, как мне самому хочется стать тутовником, чтобы…

Хан запнулся, увидев, каким строгим сразу же сделалось лицо Тэ. Она притворилась, что ничего не слышала, и перевела разговор:

— Уже запустили тутовник, всего несколько лишних дней, а он чересчур густой стал.

Хан промолчал. Вид у него был смущенный. Наверное, Тэ заметила это и пожалела его, потому что она снова затеяла разговор:

— Что же вы не поможете мне, так быстрее будет. Одной и к обеду не управиться!

— Ох, простите! Конечно, помогу! — бурно обрадовался Хан. — Только вы не подумайте, что я…

— Я заплачу вам за труд!

— Нет, нет, никакой платы! Только уговор: давайте не будем на «вы». Мы ведь ровесники. Вам сколько лет?

— Простите…

— Нет, не «простите»…

Тэ, прикрывая рукавом смеющийся рот, кокетливо спросила:

— Так как же мне к вам обращаться?

— На «ты»… — проронил он и, чтобы избавиться от смущения, даже попробовал рассмеяться.

Тэ покраснела, однако тоже улыбнулась и перечить не стала. Он понял, что рыбка клюнула, и решил попытаться быть смелее:

— Скажи, сколько тебе лет?

— Сколько ты дашь?

— Восемнадцать?

— А вот и нет! Семнадцать!

— Как хорошо! Мне восемнадцать! Прямо как в пословице: парню пристало постарше быть. — И засмеялся.

— Вот еще! — Тэ сделала было вид, что разгневалась, но тут же сама разразилась смехом.

Так, слово за слово, их беседа зашла настолько далеко, что отпала необходимость в каких-то намеках. Завершилась она тем, что Тэ сказала:

— Об этом нужно моих родителей просить… А я не знаю, что и сказать…

Что означало: мою склонность ты и так завоевал. Не настолько он был дурак, чтобы не понять. И если бы он заикнулся матери, чтобы сосватали для него Тэ, то, скорее всего, они стали бы мужем и женой. Однако он постеснялся это сделать. Кстати, он не мог припомнить ни одного романа, где развязка выглядела бы столь банальной. К чему думать о браке: Хан мечтал только о любви. А чем их любовь была не хороша? Итак, он не стал просить мать взять ему в жены Тэ. Он попросил у нее только денег — на медную трубку, из каких стреляют по пернатым. Потом он наделал из глины маленьких пулек, высушил их, обжег, набил ими полные карманы и целыми днями стал пропадать на охоте. Чаще всего он караулил птичек за пагодой. Никто ничего и заподозрить не мог, благо птиц там было видимо-невидимо. А между тем рядом с пагодой были и заросли тутовника, притом очень хорошие, и каждые четыре-пять дней Тэ отправлялась туда на сбор листа. Раз за разом в этой книге романа прибавлялись все новые и новые страницы. И вот когда летние месяцы подошли к концу, Хан презентовал Тэ на память белый шелковый надушенный платочек с сиреневой каемочкой и вышивкой — сидящая на цветочке бабочка, а рядом сплетенные вензелем инициалы — «Х» и «Т». Платочек Хан заказал в городе, потом сам надушил его, завернул в глянцевую бумагу и преподнес Тэ…

У нас в деревнях есть такое поверье: стоит парню и девушке дать друг другу слово, как у них сразу все разладится. Верно ли это? Судите сами. В феврале Хан получил известие о том, что его возлюбленная вышла замуж. Ее отдали за отпрыска некоего Зиа, сподобившегося пройти только первый тур на конкурсных экзаменах [27] Ранее во Вьетнаме существовала система конкурсных экзаменов, разбитых на отдельные туры, сдача которых обеспечивала определенную чиновничью должность. . Дом Зиа считался чуть ли не нищим. Сыну его сравнялось пятнадцать, однако по виду больше тринадцати и дать нельзя было, такой был заморыш. Личико сморщенное, не поймешь, то ли мышонок, то ли еще какой звереныш. Одним словом, ни рожи, ни кожи. И взял себе в жены такую красотку, как Тэ. У нас говорят про урода, женившегося на красавице: сыч на ветке цветущей сливы. Хан был вне себя от бешенства. Тэ винить было нечего, Хан понимал, что ее принудили к браку родители. И конечно же, спустя некоторое время до него дошли слухи о том, что Тэ бросила мужа и бежала из дому. Ее поймали, и родной отец, за волосы прикрутив к пальме, зверски избил ее кнутом, потом велел обрить наголо и обмазать известью, да еще пригрозил, что проволочет с позором под треск колотушек по селу, ежели она станет упорствовать и отказываться вернуться к мужу. Куда тут денешься! Хан с ужасом представлял, сколько слез пролила Тэ, и молил случая на несколько дней заглянуть домой — уговорить мать внести за Тэ выкуп. Однако мать, выслушав, воззрилась на него в неподдельном испуге: неужто девки в селе перевелись, что приспичило мужнюю жену отбивать?! Хан умолял, настаивал, угрожал, наконец, выкрасть Тэ. Мать не заставила себя ждать с ответом — мигом женила его на другой.

Снадобье это могло бы оказаться целебным, будь жена Хана красивой и ласковой. Женщине не стоит больших усилий вытеснить из памяти мужа соперницу. Однако, на беду, жена Хана оказалась большеротой и потливой. Хана раздирали досада и ярость. Даже говорить ни с кем не хотелось. Он молча собрался и уехал в город, казалось, что со случившимся он примирился. Однако тогда уже он был полностью поглощен обдумыванием некоего весьма дерзкого плана…

Хан наконец увидел мужа Тэ. Вон он, стоит там, этот недоросток, крысеныш. Пялится, задрав стою жалкую физиономию и хохоча во все горло, на то, как продавец тянучек забавными припевками зазывает покупателей. Хан смотрел на него взглядом, полным презрения. Черт побери! Кого-кого, а уж такого сопляка он запросто одним пинком на тот свет отправит. Снова взявшись за велосипед, Хан вышел на дорогу и свернул к высокому баньяну. Прислонив велосипед к дереву, он постоял немного, размышляя о чем-то и обмахиваясь полой белого аозай [28] Аозай — вид национальной одежды, напоминает длинный халат с застежкой на боку и стоячим воротником. . Могло показаться, что он просто прячется здесь в тени. Однако это было не так. Хан наблюдал за девушками и женщинами, собравшимися сюда с намерением полакомиться разными яствами.

Их было довольно много. Оплывшие, бесформенные матери семейств со своими чадами, чьи головенки, только что наголо обритые и лоснящиеся, очень напоминали плод быоя. Тучные старухи, напялившие на себя одну поверх другой множество разных одежек. Грациозные и тоненькие молодые девушки. Все они стояли небольшими группами, человека по три-четыре, и увлеченно болтали о чем-то или же, присев перед лавчонками, с наслаждением уплетали вермишелевую похлебку и пирожки баньдук. Что это было за зрелище! Становилось просто страшно, с таким аппетитом, упоением, даже жадностью они все поглощали, алчно уставившись в свою пиалу, на свой кусок, бросая быстрые взгляды то на соседок, то на порции, разложенные перед торговками… Казалось, они прикидывали на глазок: своим я, пожалуй, не наемся, вон соседке повезло больше, если б не деньги, взяла бы себе вон тот и вон тот кусочек, да и вон еще тот тоже, пожалуй, бы съела. Горка пирожков баньдук таяла на глазах. Тогда они начинали есть помедленнее, смакуя каждый кусочек. Лишь когда от всего оставались одни только пустые зеленые листья, в которые заворачивали пирожки, они с большим сожалением опускали палочки для еды, но тут же тянулись налить пополнее в пиалу похлебки с крабами, съедали и это и только после всего, опершись руками на колени, отдуваясь, тяжело поднимались с земли, предварительно еще раз бросив тоскующий взгляд на круглые крышки корзин, на которых раньше лежали пирожки…