Нам Као - Избранное

В нашей работе по транспортировке и укрытию оборудования и припасов наступила короткая пауза. Три дня подряд мы до изнеможения таскали на себе грузы. Вчера так и заночевали в джунглях. Проснулись утром: открытые места на теле у всех сочились кровью от укусов — лесные пиявки!

Но нам было не до пиявок. Тут же, возле потайного склада, устроили четвертьчасовое экстренное совещание (необходимости в долгих дискуссиях никто не испытывал), на котором все решилось быстро и просто: основная часть нашего учреждения немедленно отправлялась на заранее подготовленную отдаленную базу. Небольшая группа из трех человек (Ань Ты, Кханг и я) оставалась, чтобы продолжать действовать в этих местах, но уже по новой программе.

Решение принято, мы стали готовить рюкзаки, чтобы подняться к манам. Этот горный народ для нас пока неведомый мир. Пробовали узнать про обычаи манов от их соседей — тхо, деревни которых почти примыкают к поселениям таинственного племени. Но даже из стариков народа тхо мало кто бывал в манских деревнях. За исключением местного уполномоченного от патриотического фронта, человека, свободного от предрассудков межплеменной розни, нередко бывавшего у манов, все знакомые на наши расспросы реагировали одинаково — ответы выражали одновременно чувства страха и презрения: «Маны?.. О-о!.. Они едят и спят прямо на земле, не как все люди. На теле полно вшей, а в доме у них ползают змеи. Лопочут по-своему — не разберешь. Всегда себе на уме. К ним лучше не ходить — живым назад не воротишься!..»

Ань Ты, в задачу которого входило подыскать удобное место для типографии, уже поднимался к манам. Он жестом указал на гору с немыслимо крутым склоном. Ничего похожего на дорогу или хотя бы тропу. И полное безлюдье вокруг. Лишь еле приметные следы в густой траве да на опавших листьях будут нашими единственными и ненадежными ориентирами. Нигде ровного места, хотя бы шириной с лезвие ножа, чтобы можно было сесть и перевести дух. Сплошная отвесная стена. Шесть километров нам ползти вверх и чиркать носом о «дорогу».

Трудности предстоящего подъема поглотили все наше внимание. Страх перед горцами отступил на задний план. Да и чего их бояться, этих манов? Чем они отличаются от тех же тхо или от нас самих, жителей равнин? Быстрее ходят по горам, да удивительно ловко ориентируются в лесу, даже мышиную тропу на поляне и ту не пропустят. Живут они, конечно, в крайней нищете и заброшенности. Но что касается их кровожадности, то это представляется недоказанным и маловероятным.

Надо заметить, что наши ноги, избалованные мостовыми ханойских улиц и площадей, чувствовали себя весьма неуютно в горах. С непривычки мы продвигались очень медленно. Опасаясь обычных для октября в этой местности холодов, каждый оделся потеплее. И все же мы здорово замерзли, когда пришлось переходить вброд горный поток. Зато потом, на подъеме, были вынуждены сбросить всю верхнюю одежду. Лезли с раскрасневшимися лицами, обливаясь потом, задыхаясь от натуги. Ну и жара!.. Страшно хотелось пить. На уровне моих глаз видна была только пятка впереди идущего, однако его учащенное дыхание, можно подумать, раздавалось рядом, над самым ухом. Иногда вздох прерывался зубовным скрежетом. Каждый шаг требовал усилий тяжелоатлета. Сделав несколько сот шагов, мы останавливались, согнув одну ногу в коленке, другую вытянув прямо. В этих комических позах мы замирали, чтобы отдышаться, и, поглядывая друг на друга, с трудом удерживались от смеха. Я несколько раз ощупывал мышцы ног — мне все чудилось, что они увеличиваются с каждым новым шагом.

Лес становился гуще, и пробираться извилистыми ходами было все труднее. Деревья стояли стеной, заросли казались непроходимыми, но если приглядеться, то открывалось сразу несколько просветов, каждый из которых можно было принять за тропу. Несколько раз мы сбивались с пути, теряли направление. Над головами по-прежнему сплошная масса листвы, через которую иногда пробивается свет. Заметно потемнело. Что это? Вечерние сумерки? Определить невозможно. А вокруг никаких признаков жилья, и не у кого спросить дорогу. Наш товарищ уже дважды поднимался сюда, но, видимо, на этот раз мы все-таки заблудились. И вот приходится возвращаться на прежние позиции, чтобы снова начать карабкаться вверх. Когда силы наши были уже на исходе, ноги потеряли всякую чувствительность, а спина гудела и горела огнем, мы вдруг увидели человека. Ань Ты радостно вскрикнул:

— А! Нинь Пин!

Перед нами оказалась девушка. Про таких обычно говорят, что они крепко сбиты и твердо стоят на земле. У Нинь Пин круглое лицо, гладкий блестящий лоб, а под красным платком, расшитым белыми нитками, виднеется бритая голова. Одета девушка совсем обычно, как и женщины тхо, в длиннополую рубаху и темно-синие брюки, только одежда на ней сильно поношена. Шею девушки украшает бронзовый обруч, на руках бронзовые браслеты. Вообще горянки питают особенную слабость к украшениям.

Больше всего меня смутил расшитый красный платок. В этих узорах мне мерещилось что-то таинственное, варварское и потому страшное. Подобную робость я испытывал и в детстве, когда видел на базарах колдуний в из пестрых одеждах.

Однако ничего варварского или таинственного в горянке не оказалось. При виде Ань Ты она покраснела, а губы и глаза ее заулыбались. Совсем как девушки равнин, она в смущении прикрыла ладонью рот. И когда Ань Ты спросил на ее языке: «Ки лай пи?» («Сколько тебе лет?»), она еле слышно пролепетала: «Нам тяк» («Не знаю»).

Нинь Пин возвращалась с горного поля. За спиной у нее была корзина с еще не обрушенными метелками риса, в руке она держала неизвестный нам крупный плод, напоминающий дыню. Девушка вытащила из-за спины нож, разрезала плод и протянула нам. Ань Ты взял половину. Мы изнывали от жажды и поэтому вожделенно косились на угощенье. Но странное дело, что-то нас удерживало. Какое-то чувство брезгливости. Отчего же? Плод явно был только что сорван. Может, нам неприятно брать пищу из немытых ручищ этого дитя природы? Здесь, в горах, мы все еще не расстались с городскими привычками и смотрели на местных людей глазами столичных жителей. Но вот Ань Ты уже вгрызается с наслаждением в аппетитный кусок, и мы тоже не заставляем себя упрашивать, делим остаток и поглощаем каждый свою долю. По размерам плод вроде арбуза, но оказался более жестким и семечки — в сердцевине, как у дыни. Когда же мы утолили жажду и насытились, то вдруг ощутили какой-то кисловатый привкус, отчего плод уже перестал казаться как прежде вкусным.

Мы снова двинулись в путь, но только к вечеру пришли к дому, в котором жил старик. Одинокое строение из неотесанных жердей вперемежку с расщепленным бамбуком — и это уже считается деревней и имеет свое собственное название. В самом доме отгорожен угол для свиней и кур, рядом с людьми. Воняет пометом. Только вся скотина и птица «эвакуирована», как выразился хозяин дома, то есть спрятана в лесу.