Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Сказав это, он свистнул раз, другой, и стрекоза, жужжа, прилетела в то же мгновение. Он взнуздал ее, сел и полетел, но через минуту воротился и сказал:

— Я было совсем забыл о твоем друге Фабиане. В припадке шутливости я наказал его немного жестоко за самонадеянность. В этой табакерке лекарство.

Тут он подал Бальтазару маленькую черепаховую табакерочку и скрылся в лесу, который еще сильнее зазвучал гармоническими аккордами.

Бальтазар положил в карман и табакерку и лорнет, данный для разочарования Циннобера, и пошел в деревеньку Хох-Якобсхейм, радостный, восторженный.

Ранехонько поутру, когда еще никого не было на улицах, прокрался Бальтазар в Керепес и прямо к другу Фабиану.

Когда он постучался в дверь, слабый, болезненный голос закричал ему: «Войдите!»

Бледный, с осунувшимся лицом лежал Фабиан на постеле.

— Друг! — воскликнул Бальтазар, — ради Бога, скажи, что с тобой случилось?

— Ах, я пропал, — говорил Фабиан, с трудом приподнимаясь с постели, — пропал решительно. Проклятое колдовство мстительного Проспера Альпануса губит меня.

— Как колдовство? Да ведь ты не веришь таким вздорам?

— Ах, я верю теперь всему: и колдовству, и колдунам, и земляным и водяным духам, и гномам и альпам — и всему, всему, чему хочешь. Ты помнишь, как осрамил меня сюртук, когда мы возвращались от Проспера; но еще хорошо, если б этим кончилось. Погляди вокруг себя, любезный Бальтазар.

Бальтазар повернулся и увидал на всех стенах, стульях и столах бесчисленное множество фраков, сюртуков и курток всех возможных цветов и покроев.

— Что это значит? — спросил изумленный Бальтазар. — Уж не задумал ли ты торговать платьем?

— Не смейся, друг! Все это платье заказывал я лучшим портным, надеясь избавиться ужасного проклятья, отяготевшего над моими сюртуками. Напрасно; не пройдет минуты, и рукава лезут вверх, а фалды вниз. В отчаянии, я велел сшить вот эту куртку с бесконечно длинными рукавами. Теперь, думал я, укорачивайтесь, рукава, удлиняйтесь, полы, тем лучше, вы только что придете в должное положение. Не тут-то было! Через несколько минут та же история, как и с прочим платьем. Все искусство славнейших портных бессильно против этой дьявольщины. Само собой разумеется, что меня осыпали насмешками везде, куда ни показывался; но этого мало. Невинное упрямство, с которым я являлся везде в таких дьявольских костюмах, родило еще худшие последствия. Женщины прокричали меня тщеславным пошляком, уверяя, что я обнажаю руки наперекор всякому приличию из тщеславия, вообразив, что они необыкновенно красивы. Теологи объявили меня сектатором [14] Членом секты, сектантом. ; спорили только, принадлежу ли я к рукавистам или фалдистам, соглашаясь, впрочем, что обе секты чрезвычайно опасны, потому что допускают совершенную свободу воли и осмеливаются думать что угодно. Дипломаты приняли меня за решительного возмутителя, утверждая, что я хочу своими длинными фалдами возбудить в народе ропот, восстановить его против правительства и вообще принадлежу к тайному обществу, условный знак которого — короткие рукава; что уже давно замечаются следы короткорукавников, которые так же или даже страшнее иезуитов, потому что стараются вводить поэзию, столь вредную для всякого государства, и сомневаются даже в безгрешности князя. Коротко — дело принимало с каждым днем серьёзнейший оборот, и наконец меня потребовали к ректору. Я предвидел несчастие, если надену опять сюртук, и потому явился к нему в жилете. Полагая, что я явился к нему в таком виде в насмешку, ректор вышел из себя и решил, что если через восемь дней я не явлюсь к нему в пристойном сюртуке, то буду непременно изгнан. Нынче кончается срок! Проклятый Проспер Альпанус!

— Остановись, — воскликнул Бальтазар, — не брани моего доброго дядю. Он подарил мне свой сельский домик — а тебе он совсем не враг, хотя, признаюсь, и наказал довольно жестоко за твою недоверчивость и самонадеянность. Утешься — он велел отдать тебе эту табакерку, сказав, что в ней твое спасение.

— Ну, вот еще какой вздор! Какое может иметь влияние эта черепаховая игрушка на покрой моего сюртука.

— Не знаю; но мой добрый дядя не обманет. Открой ее, любезный Фабиан, и посмотрим, что в ней.

Фабиан открыл, и из табакерки выскочил прекрасно сшитый сюртук тончайшего черного сукна. Оба, Бальтазар и Фабиан, не могли удержаться, чтоб не вскрикнуть от удивления.

— А, теперь понимаю! — воскликнул Бальтазар в восторге. — Этот сюртук будет тебе впору и разрешит очарование.

Фабиан надел его, не говоря ни слова и, в самом деле, он сидел на нем чудесно: и рукава не поднимались, и фалды не опускались.

Вне себя от радости, Фабиан решился идти тотчас же к ректору. Бальтазар рассказал ему, как Проспер Альпанус дал ему средство уничтожить чары проклятого Циннобера. Фабиан, оживший и переменившийся совершенно, превозносил великодушие Проспера и вызвался участвовать в разочаровании их общего врага. В это самое время Бальтазар увидал в окно референдариуса Пульхера, печально шедшего мимо.

Фабиан закричал ему, чтоб он зашел к ним непременно.

— Что это на тебе за чудесный сюртук? — воскликнул Пульхер, только что переступил через порог.

— Бальтазар расскажет тебе все, — сказал Фабиан и бросился к ректору.

— Пора, пора уничтожить эту гадину, — сказал Пульхер, когда Бальтазар рассказал ему все подробно. — Знаешь ли, что нынче его помолвка с Кандидой, что тщеславный Моис Терпин дает по этому случаю великолепный пир? Нынче же вторгнемся мы в дом профессора и нападем на крошку. В свечах для немедленного сожжения враждебных волос не будет недостатка.

Через полчаса возвратился и Фабиан, с блестящими от радости глазами.

— Сила сюртука из черепаховой табакерки оправдалась вполне! — воскликнул он, схватив Бальтазара за руку. — Только что я вошел к ректору, он улыбнулся мне чрезвычайно ласково. «А, — сказал он, — вижу, любезнейший г. Фабиан, что вы наконец образумились, бросили свои неприличные странности; что ж делать? Такие пылкие головы, как ваша, вдаются легко в крайности; впрочем, я никак не верил, чтоб тут была религиозная мечтательность — нет, просто дурно понятый патриотизм, — страсть к необыкновенному, подстрекаемая примерами героев древности; ну, вот это сюртук, прекраснейший сюртук! — Благо государству, благо миру, когда все благовоспитанные юноши будут носить такие сюртуки, с такими пристойными рукавами и полами; будьте верны этой добродетели, этому прекрасному образу мышления, — отсюда-то истекает истинно геройское величие…» Тут он обнял меня с слезами на глазах. Сам не зная как и для чего, вынул я черепаховую табакерку, из которой вылетел сюртук мой. Позвольте, сказал ректор, протянув ко мне большой и указательный персты. Я открыл табакерку, не зная, есть ли еще в ней табак. Профессор опустил в нее пальцы, взял щепотку, понюхал, слезы покатились по щекам его, он схватил мою руку, пожал ее и сказал с сильным чувством: «Благородный юноша, — какой славный табак! Все забыто — все прощено — вы нынче у меня обедаете!» Видите ли, друзья, кончены все мои несчастия, и если вам удастся разочаровать сегодня Циннобера, что несомненно, и вы также счастливы.