Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

— И я еще должен надеяться, — восклицал он громко, — тогда как последняя надежда исчезла, когда погасли все звезды и мрачная, черная ночь обняла меня безутешного! Злобная судьба! Не сумасшедший ли я, что положился на Проспера Альпануса, на Проспера Альпануса, соблазнившего меня своими адскими проделками, выгнавшего меня из Керепеса, перенесши удары, которыми я осыпал обманчивый призрак, на настоящую спину Циннобера! Ах, Кандида! Если б я мог, по крайней мере, забыть это небесное создание! Нет, сильнее, пламеннее, чем когда, горит теперь любовь моя к тебе; везде видится мне твой прелестный образ. Ты улыбаешься, простираешь ко мне руки! О, я ведь знаю, ты любишь меня, Кандида! И я не могу уничтожить адских чар, тебя опутавших! Жестокий Проспер! Что я тебе сделал, за что дурачишь ты меня так зло?

Смерклось; все переливы леса слились в одну темную серь. Вдруг между деревьями что-то заблестело, как будто вспыхнувший запад, и тысячи насекомых, шумя крылушками, жужжа поднялись на воздух. Блестящие жуки летали взад и вперед, и между ими порхали разноцветные бабочки, рассыпая вокруг себя благоухающую цветочную пыль. Стрекотанье и жужжанье перешло мало-помалу в тихую, упоительную музыку, которая разлила какое-то сладостное спокойствие по всему существу бедного Бальтазара. Сильнее засверкало над ним, и, взглянув вверх, он увидал с удивлением Проспера, летавшего верхом на каком-то чудном насекомом, очень похожем на разноцветную, блестящую стрекозу.

Проспер спустился на землю и стал подле Бальтазара, а стрекоза порхнула в кусты и впала в пение, раздавшееся по всему лесу.

Он прикоснулся дивно блестящими цветами, которые держал в руке, к голове юноши, и Бальтазар встрепенулся, надежда воскресла в груди его с новой силой.

— Ты ошибаешься, — начал Проспер Альпанус кротко, — называя меня коварным, жестоким, тогда как я овладел наконец чарами, грозившими твоему счастию, и в то же мгновение бросился на любимого коня моего, чтоб поскорей увидать тебя. Но я знаю, ничего нет ужаснее мучений любви, ничего нет нетерпеливее влюбленного. Я прощаю тебе, потому что и со мной было не лучше, когда, лет тысячи за две, я любил индийскую принцессу Бальзамину и в отчаянии вырвал бороду лучшему другу моему, чародею Лотосу. Во избежание подобного несчастия, я брею свою, как ты сам видишь. Но рассказывать тебе все подробности этого приключения было бы теперь решительно некстати, потому что каждый влюбленный любит слушать только о своей любви, почитая только ее достойным предметом разговора, как великий поэт слушает охотно только свои собственные стихи. Итак, к делу. Уродливый Циннобер — сын бедной крестьянки, и настоящее прозвание его крошка Цахес. Громкое же имя Циннобера принято им единственно из тщеславия. Девица фон-Розеншён, или, лучше, знаменитая фея Розабельверде, нашла этого урода на дороге. Она думала вознаградить его недостатки дивною, таинственной способностью, вследствие которой «всё, что другие в присутствии его делают, говорят и даже думают хорошего, приписывается ему; в обществе прекрасных, умных и образованных людей кажется и он прекрасным, умным и образованным и всегда выше, превосходнее того, с кем приходит в соприкосновение».

Эта чародейственная способность заключается в трех огнистых волосках на темени малютки. Всякое прикосновение к этим волоскам и даже ко всей голове для него болезненно и гибельно. И потому фея преобразовала его от природы редкие и щетинистые волосы в густые прекрасные локоны, рассыпающиеся по плечам. Защитив таким образом его голову, она скрыла ими ее огнистую полоску. Каждый девятый день она сама причесывала малютку золотым гребнем, и эта прическа уничтожала все, что против него ни предпринимали. Но этот магический гребень разбился об сильнейший талисман, который мне удалось подсунуть, когда ей вздумалось посетить меня. Теперь все дело в том, чтоб вырвать эти три огнистые волоска — и он обратится в прежнее ничтожество. Тебе, любезный Бальтазар, предоставлено это разочарование. У тебя достаточно для этого и мужества, и силы, и ловкости. Возьми это стеклышко: когда встретишься с Циннобером, подойди к нему поближе, посмотри в этот лорнет на голову урода, и ты тотчас увидишь три огнистые волоска, лежащие отдельно от других. Схвати его покрепче и вырви их разом, не обращая внимания на его писк, и сожги их тотчас. Вырвать же их разом и сжечь в то же мгновение необходимо, иначе они могут наделать еще много вреда. Поэтому бросайся на урода, когда заметишь поблизости пылающий камин или свечу.

— О, Проспер! — воскликнул Бальтазар, — я не заслуживаю такой доброты, такого великодушия! Проклятая недоверчивость! Теперь я живо, живо чувствую, что близится конец моих страданий, что отверзаются златые врата небесного счастия.

— Я люблю юношей, — продолжал Проспер Альпанус, — в груди которых живет страстное стремление и любовь, звучат еще чудные аккорды мира дальнего, полного чудес, мира, в котором я родился. Только счастливцы, одаренные этой внутренней музыкой, могут назваться поэтами, хотя и ругают этим именем многих, которые, схватив первый попавшийся под руку контрбас, принимают бессмысленный шум слепящих под их смычком струн за прекраснейшую музыку, вырывающуюся из их собственной груди. Я знаю, любезный Бальтазар, что тебе часто кажется, будто ты понимаешь журчанье ручья, шелест листьев, будто вспыхивающая вечерняя заря говорит тебе так ясно, вразумительно. Да, Бальтазар, в те мгновения, ты понимаешь в самом деле дивные голоса природы, потому что из твоей же груди возникает божественный звук, возбуждаемый дивной гармонией глубочайшей сущности природы. Ты играешь на фортепьяно и потому должен знать, что взятому тону отзываются все созвучные. Этот закон природы не одно пустое сравнение. Ты поэт и поэт высший, чем полагают многие, которым ты читал свои опыты переложений на бумагу пером и чернилами этой внутренней музыки. Конечно, опыты эти еще не так важны; но ты отличился в историческом стиле, изложив с прагматическою точностью и ширью историю любви соловья к пурпуровой розе, историю, которой я был очевидцем. Да, это сочинение очень недурно.

Проспер Альпапус остановился. Бальтазар смотрел на него в недоумении, не понимая, каким образом Проспер мог принять его фантастическое сочинение за исторический опыт.

— Тебя удивляют мой речи, — продолжал Проспер Альпанус, улыбаясь, — многое кажется тебе странным? Вспомни, однако ж, что, по приговору благоразумных людей, я лицо, которому позволяется являться только в сказках; а ты знаешь, любезный Бальтазар, что сказочные лица могут странничать и болтать всякий вздор, сколько душе угодно, особливо, если в этом вздоре скрывается нечто ничем не опровергаемое. Но далее. Фея Розабельверде приняла под свое покровительство уродливого карлика, а я тебя. Итак, слушай же, что я думаю для тебя сделать. Вчера у меня был чародей Лотос; он привез мне тысячи поклонов и тысячи жалоб от принцессы Бальзамины, которая пробудилась от сна и простирает ко мне страстные объятия сладостными звуками «Хартас-Вады», прекраснейшей поэмы, которая была нашей первой любовью. И старый друг мой, министр Юхи, кивает мне дружественно с Полярной звезды!.. Я должен отправиться в дальнюю Индию. Мне хочется, чтоб моя дача досталась тебе; завтра я еду в Керепес и оставляю форменную дарственную запись, в которой подписываюсь твоим дядей. Когда мы уничтожим чары Циннобера, ты являешься к профессору Моис Терпину владельцем прекраснейшей дачи, просишь руки прелестной Кандиды, и он тотчас же дает свое согласие. Мало этого. Если ты переедешь с Кандидой в мой сельский домик, счастие твоего супружества упрочено. За прекрасными рощами растет все необходимое для кухни; кроме чудеснейших плодов, отличная капуста и вообще такие овощи, каких поискать во всем околодке. У твоей жены всегда будет прежде всех и салат и спаржа. Самая кухня устроена так, что из горшков никогда ничто не перебегает через края и никакое блюдо не подгорает и не перепревает, хотя бы опоздало целым часом. Ковры, стулья, диваны и столы таковы, что как бы служители ни были неопрятны, не принимают никакого пятна; фарфор и хрусталь не бьются, как их ни колоти, хоть о камень. Всякий раз, когда жене твоей вздумается заняться стиркой, на большом луг позади дома будет прекрасная погода, хотя бы вокруг шел ливень. Коротко, любезный Бальтазар, там все так устроено, чтоб ты мог насладиться семейным счастием с своей прекрасной Кандидой мирно, безмятежно. Однако ж мне пора домой; надобно еще заняться с другом Лотосом приготовлениями к дальнему пути. Прощай, любезный Бальтазар!