Чарльз Сноу - Лакировка

Теркилл нахмурился, в его голосе появился наждак.

— Насчет старухи я не уверен, — сказал он, но тут же включил свою решительную боевую улыбку. А почему бы и не произвести впечатление на полезных людей? Тут любая мелочь может сыграть роль. Заранее ведь не угадаешь: возможно, скоро начнется распределение постов.

Значит, званый завтрак, постановила Стелла. Она слышала, что на обедах старуха никогда не бывает. Завтрак на Итонской площади физически ей вполне по силам, если она вообще согласится. Первый свободный день у него — пятница, 30 июля: заседания парламента можно не ожидать.

И вот приглашения были разосланы, и они с некоторым напряжением ждали ответа леди Эшбрук. Во всяком случае, Стелла Армстронг полагала, что Теркилл ждет его с напряжением, но к этому она привыкла.

Когда Хамфри проснулся утром в понедельник, через неделю после вечера у Кейт, между занавесками сияла узкая полоска солнечного света и в комнате веяло свежестью. Была половина восьмого, и на площади снаружи, как всегда, царила тишина. Он мог не торопиться с пробуждением и медлил минуту за минутой, привычно не заметив, как где-то далеко завели автомобиль. Затем послышался другой звук, довольно неожиданный в центре огромного города, — четкий, размеренный стук копыт идущей шагом лошади.

И этот перестук был привычен для Хамфри. Он успокаивал, пробуждал смутные воспоминания детства. В действительности же он говорил только об одном: пару полицейских лошадей приучают к лондонским улицам, а для этого выбирают самые спокойные районы вроде Белгрейвии. Больше на третьем этаже ничего расслышать было нельзя — разве что замирающие отголоски быстрых шагов мальчишки-почтальона с утренними газетами.

Хамфри никак не мог проснуться окончательно. Прохладный ветерок принес легкий аромат герани. Суббота и воскресенье прошли без происшествий: в субботу вечером ритуальное пиво с Алеком Лурией в уголке зала, такого же тихого и мирного, как всегда, в воскресенье обед со старыми друзьями в Ричмонде. И все. Светская жизнь и прежде его не слишком влекла, а теперь он совсем утратил вкус к ней. И этот понедельник у него ничем занят не был.

Он очнулся от дремоты, потому что в дверь постучали — один раз и тут же нетерпеливо еще и еще. Дверь открылась.

— Мистер Хамфри! Мистер Хамфри!

Рядом с его кроватью стояла миссис Бербридж, его экономка. Ей было за семьдесят, но она отличалась завидным здоровьем и невозмутимым спокойствием. Однако сейчас ее никак нельзя было назвать спокойной.

— Извините, мистер Хамфри. Но пришла эта иностранка, прислуга леди Эшбрук… Я ничего толком не могу у нее понять. Она спрашивает вас. Боюсь, с ее милостью что-то случилось.

— Что с ней случилось? — Хамфри сразу проснулся.

— Боюсь, она скончалась.

Больше миссис Бербридж ничего не знала. Она сумела только разобрать, что Мария спрашивает Хамфри и как будто хочет, чтобы он пошел с ней в дом леди Эшбрук. Хамфри сказал, что сейчас будет готов, и вскоре спустился вниз. Мария стояла в прихожей. Миссис Бербридж обнимала ее за плечи. Мария была крепкой молодой женщиной, довольно флегматичной. Она не плакала, но поглядела на него с явным облегчением и стремительно заговорила на своем родном языке. Насколько он уловил, она назвала что-то ужасным, а дальше он совсем перестал ее понимать. Пришлось попросить, чтобы она говорила медленнее: он ведь по-настоящему португальского не знает.

— Ее убили, — сказала Мария и перекрестилась.

Оба слова были ясными и иному толкованию не поддавались, но Хамфри не поверил. Инсульт, любая другая внезапная, но естественная смерть. Только не это.

Он начал с сомнением расспрашивать Марию. Почему она думает, что старую даму убили? Уверена ли она?

— Вы сами увидите, — ответила Мария ровным голосом. — Это ужасно. Ее голова! Ее голова!

Хамфри уже не мог сомневаться. И внезапно случившееся, как бывает в подобных случаях, обрело достоверность, стало чем-то само собой разумеющимся, словно абсолютно правдивое известие, которое он получил уже давно.

Когда Мария это обнаружила? Хамфри посмотрел на свои часы — почти восемь. Мария вошла в гостиную для утренней уборки. А она была там.

— Вы сами увидите, — повторила Мария.

Она попробовала позвонить в полицию. Она дозвонилась в участок, но не знает, поняли они ее или нет. По-английски она ведь говорит плохо, добавила она виновато. Поэтому она и пришла сюда. Она снова извинилась, что побеспокоила его, но надо же ей было кому-то сказать.

На редкость крепкие нервы, подумал Хамфри. Они прошли через площадь и минуту спустя уже были в гостиной леди Эшбрук. На крыльце Мария потянула его за рукав и предупредила, чтобы он был готов: очень нехороший вид.

В комнате над всем господствовал запах, который невозможно забыть. Он не был сильным — сладковатый, легкий. Если бы это был любой другой запах, а вернее запах, исходящий от чего-либо другого, он не показался бы таким всепроникающим и, может быть, остался бы почти незамеченным. Если бы он исходил от чего-либо другого, он, возможно, даже не показался бы тошнотворным. Есть немало приятных запахов, таких же сладковатых, таких же гнилостных.

Потрясенный этим запахом, Хамфри в первое мгновение увидел комнату словно сквозь туман. Занавеска на одном окне была отдернута, комнату озаряло солнце, но на миг его глаза отказались видеть. Перевернутые стулья, выдвинутые ящики, лампы и подносы на полу. Его оглушило, точно опоздавшего гостя, который входит в комнату, когда веселье уже в полном разгаре. Боковым зрением он уловил, что некоторые картины сорваны со стен. Но не Буден и не Вламинк. Затем, а может быть и сразу, он увидел леди Эшбрук. Смятение чувств улеглось. Он смотрел, и запах становился все сильнее. Она лежала перед своим креслом, которое было опрокинуто набок. Ее юбка задралась, открыв колени — костлявые шишки на худых ногах. Голова ее была приподнята над плечами, поддерживаемая снизу чем-то скрытым от Хамфри. На ковре запеклась кровь. Небольшое пятно, точно опрокинулись рюмки с вином. Брызги крови — их он осознал не тогда, а позже — испещряли мебель вокруг и стену позади. Грушевидные капли. И комочки чего-то белого. Но ничего этого он не осознал, потому что смотрел только на ее голову. И не мог отвести глаз. Ее лицо было повернуто к нему и к двери. Глаза вытаращены, рот широко открыт. Но ошеломило его не это. В ране на ее виске что-то шевелилось. Может быть, уже личинки. Но и не это приковало его взгляд. Над волосами от макушки до лба, выдаваясь на несколько дюймов вперед, висел деревянный брусок. Не точно над серединой лба, а правее и немного наклонно. Словно какой-то новоизобретенный головной убор… Нет, словно новая часть человеческой головы — это и гипнотизировало.