Лайош Надь - Избранное

— Он только с земли и говорил, с вашего позволения.

— Но ты упоминал о луне и о солнце.

— Он с земли говорил, с вашего позволения, стояли-то мы, изволите знать, на травянистой земле, на лужайке возле моей лачуги.

— Ты не понял вопроса, — продолжал главный жрец с тем бесконечным терпением, с которым человек посягает на жизнь своего ближнего. — Что он сказал о земле, о нашей земле, той, на которой мы живем?

— Понимаю. Он сказал, что землю освещает солнце.

— Это мы знаем. Но он говорил и другое. Что он сказал о форме земли?

— Что у нее очень красивая форма.

— Словом, такая круглая, да?

— Не круглая, а вроде тарелки.

— Так он сказал?

— Сказать не сказал, но я говорю.

— Правильно. Земля на самом деле имеет форму тарелки. И она вертится?

Итак, верховный жрец делал последнюю попытку спровоцировать меня. Мне вспомнился — своеобразная ассоциация идей! — саблезубый тигр: от него я тоже увертывался в бытность свою бронтозавром. Я хотел сразиться с ним, перебирал лапами, бил хвостом влево и вправо, но тигр решил меня перехитрить, и ему это удалось. Теперь я крутился, вернее, выкручивался так:

— Вертится ли земля? Об этом я пока не задумывался.

— А как ты думаешь теперь?

— Вертится ли, вертится ли? Ну, если Амон, который держит землю на животе, начнет вертеться, то и земля завертится.

Верховный жрец махнул рукой, извещая, что допрос окончен и стража может меня увести.

Полчаса спустя объявили приговор. Всех обвиняемых осудили. Часть их, в том числе и Нем-Мат-Ра, приговорили к пыткам и сожжению, другую часть к захоронению живьем, одного меня оправдали. Главный жрец даже похвалил меня, но что он сказал, я не запомнил, так как от великой радости не прислушивался к его словам. В голову запала и осталась в ней лишь одна фраза, точнее, конец ее: «…но все-таки честный человек».

Я заметил, что тощий, бледный жрец-судья теперь улыбался. Его улыбка еще возбуждала во мне некоторый страх, но все же не очень беспокоила, и, говоря откровенно, я много раз подряд подумал: «Чтоб тебе лопнуть!»

Так я жил в Египте. Не слишком скверно, хотя несколько раз, особенно в случае с Нем-Мат-Ра, и пришлось пережить приключения, которые «легко могли стать роковыми».

А теперь я снова живу после нескольких промежуточных жизней. И не двадцать один год — сейчас уже 1935-й, — а все пятьдесят два. И не в полной безопасности. Ибо никогда нельзя знать — это я говорю, располагая опытом в несколько десятков тысячелетий, — когда «дому грозит опасность».

Недавно мне довелось встретиться на улице со знакомым, который спросил:

— Как поживаешь?

И посмотрел на меня таким же взглядом, как один египтянин или монах Клементий из моей средневековой жизни, о котором я даже не рассказывал. Или змея из кустарника в бытность мою зеброй. Хотя на губах его играла улыбка. И я, имея за плечами бесконечно большой опыт и огромную практику, вышел из этой минутной ситуации не самым блестящим образом. Встреча была неожиданной, застала меня врасплох. Ответить на вопрос я, конечно, не ответил, но смог уклониться от него, лишь задав — за неимением лучшего — встречный вопрос:

— А ты как поживаешь?

1935

Перевод Е. Тумаркиной.

Когда разразилась война, Михай Бако жил еще дома в деревне. Работал он, как и всю жизнь, поденщиком. У него была жена и трое маленьких детей, один из них грудной. Семья снимала комнату в доме хозяина — кулака Яноша Деака. Они пользовались также кухней и садом в четверть хольда. Хозяин жил на хуторе, и вторая комната была заперта.

Жене Бако мало было проку от сада, — ей все время приходилось возиться с детьми. Это была неряшливая, толстая женщина с красным лицом; соседи называли ее грязнухой. В комнате, в кухне и во дворе у нее всегда был беспорядок, поэтому говорили еще, что она лентяйка. Иногда на обед детям она давала только хлеб с вареньем, из-за этого ее считали легкомысленной: заведется у нее несколько пенгё, она их тут же и протранжирит; нажрутся один раз, а потом голодные сидят, слюни глотают. Самого Бако соседи называли заядлым коммунистом: он вечно ворчал, что поденная плата мала.

Примерно с середины войны Бако стал работать в Будапеште: носил уголь на вокзале в Йожефвароше [64] Йожефварош — один из районов Будапешта. . Раз в две недели ездил на воскресенье домой, к семье. Затем начались бомбежки. Дома у него спрашивали, не страшно ли ему в Пеште, — ведь вокзал самое опасное место. Но он был человек неразговорчивый: бывало, даже плечами не пожмет в ответ. Лишь однажды сказал:

— Бедному человеку все едино, где ни быть. Нигде не скроешься.

Жена иногда пыталась уговорить его остаться дома: и в селе работа найдется, как-нибудь проживут.

— Куда мне деваться с тремя сиротами, если тебя убьют? — причитала она.

Бако не отвечал, смотрел в небо. Может быть, колебался. Однако в понедельник вставал рано на рассвете, целовал жену, детей и уезжал в Пешт. Нужны были деньги на жизнь, да еще домишко хотели выстроить: не вечно же батраками бездомными мыкаться.

Однажды в воскресенье с хутора на телеге прикатил хозяин. Он застал Бако дома. Во время беседы (говорил только хозяин) спросил:

— Что говорят в Пеште, кто выиграет войну?

Бако ответил:

— Кто бы ни выиграл, ни мне, ни семье моей хуже не будет!

— Ну-ну! — оторопел хозяин и перевел разговор на другое, спросил, когда будет готов дом. Он, мол, переезжает в деревню, а жена и дочь не хотят жить вместе с такой большой семьей.

Хозяин сказал это мягко, но, поглядев на детей Бако, мысленно добавил: не потерпят они в своем доме таких оборванцев!

Вскоре после этого разговора Бако уступил мольбам жены и остался дома. Они зажили еще беднее, потому что поденная плата стала совсем мизерной. Хозяева говорили, что при таких доходах больше и не заплатишь, очень уж низки цены на сельскохозяйственные продукты. Да и работа не каждый день случалась. В селе судачили о семье Бако. Негоже, мол, детям чумазым да оборванным бегать. Люди считали, что Бако не очень-то гонится за работой. И не следовало, мол, ему бросать хорошее место в Пеште. Чего дрожать за такую жалкую жизнь? Жена Часара прочла в газете очень умную статью, где было сказано, что крестьянки неэкономно обращаются с продуктами и не умеют готовить. Потому-то дети Бако и питаются так плохо. Когда речь заходила о Бако, Иштван Часар, у которого было восемьдесят хольдов земли, заявлял, что завидует таким людям, как Михай. Им лучше всех живется. Ест, как все прочие, а забот никаких: ведь не он платит большие налоги.

В конце войны Бако забрали в солдаты. Так как он прихрамывал на одну ногу, его послали отбывать трудовую повинность в Будапешт, а оттуда вскоре переправили в Задунайщину. В то время русская Красная Армия вышла к Тисе. При отправке Бако сумел передать весточку с земляком, но письма послать уже не мог; связь с семьей прервалась. В то время как раз достраивался их дом. Бако отложил немного из заработанных в Пеште денег (пришлось поголодать) да ссуду на строительство взял — шурин за него поручился, — так вот и удалось сколотить сумму на дом. В четыре тысячи восемьсот пенгё обошелся. Стоял, как одинокая сторожка, на маленьком холме у южной околицы, совсем почти за селом. Жена с детьми переселилась в домишко, который был таким крохотным, что они едва в нем разместились.