Лайош Надь - Избранное

— О каком устройстве судьбы вы думаете?

— В этом доверьтесь господам. В поместье с тридцатью тысячами хольдов и в графском семействе всегда пригодится надежный, знающий молодой человек. Для таких господ, изволите видеть, самое главное, чтоб был надежный.

— Чего мне от них ждать? — поджал губы Надьреви. — Я свое дело сделаю, и все.

— Чего вам от них ждать? Карьеру они вам устроят, карьеру!

— Не могут же они посадить меня епископом в город Печ.

— Не могут? — горячился коммивояжер. — Шутить изволите. Так знайте, если захотят, то смогут.

— Бросьте, — с досадой отмахнулся Надьреви. — Вы сильно преувеличиваете.

— Хорошо, пусть я преувеличиваю.

Краус помолчал немного. Но вскоре снова перешел в атаку. Помахав пальцем, он продолжал:

— С ними можно дела делать.

— Какие дела?

— Видите ли, такие ученые люди, как вы, тут ошибаются. Выгодные дела! Осмотритесь и сведите знакомство с управляющим и приказчиками. Надо быть пооборотистей. Эх, будь я на вашем месте! Помогите управляющему как посредник в продаже скота, не говоря о прочем.

— В продаже скота? Я ничего в этом не смыслю.

— Научитесь. Стоит только начать. Оглядитесь и напишите своему приятелю в Пешт, так, мол, и так, пусть он захаживает на большие бойни… Вырубают в поместье лесную делянку или… ну, к примеру, собираются купить молотилку… Если двадцать дел сорвется, а одно наконец выгорит, то вы gemachter Mensch [17] Устроены (нем.) . .

Надьреви молчал. Обдумывал слова своего спутника. А вдруг он сумеет воспользоваться его советами? Какие барыши тогда перепадут ему! Сразу заведутся у него деньги, и он даже сыном хорошим станет. Споет на заре серенаду мадемуазель Ирен на улице Вёрёшмарти, и она, узнав о переменах в его судьбе, с благосклонной улыбкой выглянет в окно. Окликнет его глубоким красивым голосом: «Это вы, Надьреви?» Ах, какая чушь! Все сделки в имении заключаются заранее. Покупают всегда у одних и тех же и продают одним и тем же фирмам, да со стороны и не примажешься к таким делам. Этот старик ошалел от своих пряностей. Одурел от копеечной коммерции.

Коммивояжер некоторое время не произносил ни слова. Он закурил еще одну сигару, которая долго не загоралась, потом сказал с серьезным лицом:

— Они вроде Матэ Чака.

— Почему? Чем они на него похожи?

— Мы, пассажиры, изволите видеть, встречаемся в поезде, едем куда-нибудь далеко, дорога длинная. В карты играем. Или беседуем о том, что видали или слыхали. На красивые виды мы не любуемся, — со смехом продолжал коммивояжер. — Нет уж. Отворачиваемся от окошка или закрываем глаза руками. Так-то. Ну, ладно. Молодой граф Андраш, к которому вы едете, единственный сынок в семье. А был у него когда-то старший брат. Умер еще в малолетстве. Отец обучал его верховой езде; такая норовистая кобыла была тогда у графа Берлогвари, такая, как говорится…

— Упрямая, строптивая.

— Да. Вот на эту лошадь он и посадил сына. А она, изволите видеть, подскакивает, танцует, а сама ни с места. Мальчонка испугался. Тут граф вскипел и стеганул лошадь хлыстом. Та подпрыгнула, а мальчик упал на землю. Какая-то беда с ним приключилась, почем мне знать, может, сотрясение мозга, — словом, погиб он. Графиня плакала, рыдала, а граф сказал ей: «Нечего жалеть эту заячью душу!» Видите, каков отец.

Надьреви слушал с изумлением. Паровоз дал свисток, замедлил ход и, подъехав к станции, остановился. Надьреви хотелось выйти и вернуться в Пешт. Но мелькнула мысль, что он не может этого сделать; не хватит денег на обратный билет, теперь уже волей-неволей надо ехать в Берлогвар.

Коммивояжер молчал. Он загасил сигару, упрямо тлевший конец ее прижал к висевшей на стене пепельнице, потом спрятал окурок в верхний кармашек жилета. Запрокинув голову, закрыл глаза.

В девять утра Надьреви прибыл в Берлогвар. На скором поезде доехал он до Э., там просидел четыре часа на вокзале в зале ожидания, пока не сел наконец в пригородный поезд. Последнюю часть пути он ехал один в купе. Всего полчаса удалось ему вздремнуть в скором поезде, и теперь, хотя уже светало, он крепко заснул. Но в половине седьмого проснулся и не решался больше сомкнуть глаза. То и дело спрашивал кондуктора, не подъезжают ли они уже к Берлогвару. Кондуктор в форменной одежде, полный чувства собственного достоинства, отвечал высокомерно.

— Разумеется, подъезжаем, раз поезд туда идет, — в ответ на первый вопрос изрек он.

У Надьреви чуть не вырвалось: «Вы идиот». Но он в растерянности продолжал спрашивать:

— Понимаю, но далеко ли еще до Берлогвара?

— В расписании сказано, что в девять утра мы туда прибываем, — ответил и на этот раз грубо кондуктор и пошел дальше.

«Он заметил, конечно, мой потертый чемодан», — подумал Надьреви. Без конца поглядывал он на часы, спать не решался, хотя глаза у него слипались. Смотрел в окно; поезд извивался между лесистыми холмами; пейзажи казались чужими, настолько непривычными, словно он очутился в другой стране или в другой части света, тем более что он чувствовал себя бесконечно далеко от дома, от Будапешта. И как человек, непривычный к путешествию, еще за полчаса до приезда снял он с верхней полки чемодан и, поставив его возле себя, встал с места. Потом, полный нетерпения, вышел в коридор; долго стоял перед дверью вагона. Его поведение объяснялось, конечно, не только неискушенностью в путешествиях, — ведь на билет он истратил почти все деньги, — несколько крон осталось у него в кармане.

Всю дорогу не чувствовал он особого волнения, лишь немного сковывала его мысль об ожидавшей впереди неизвестности. Но когда показался Берлогвар, сразу деревня и станция, его охватило волнение. Так ли он понял объяснения Пакулара, туда ли приехал? Ждут ли его на станции? А если нет, то неужели пешком, с заспанной физиономией тащиться в именье? Где оно? А что, если далеко от железной дороги?

Еще стоя в дверях вагона, увидел Надьреви светло-коричневый фаэтон. В него была впряжена пара вороных коней, на облучке сидел ливрейный кучер, как ему и положено, с длинными черными усами. Вот прекрасно!

Тут же выяснилось, что коляска ждет его. Он быстро поставил в нее свой чемодан, чтобы не привлекать к нему внимания, потом сел на заднее сиденье, и фаэтон тронулся. Надьреви впервые в жизни чувствовал себя настоящим барином. И не подумал, что это в первый и в последний раз. Он попытался непринужденно держаться с кучером, но тот оказался таким важным, что от его важности можно было впасть в тоску. Надьреви молчал. Смотрел по сторонам. Мысли его путались, внимание ни на чем не задерживалось; лошади бежали рысцой, коляска катилась, он ждал, когда наконец покажется усадьба. И, увидев ее, не мог припомнить, проехали ли они мимо деревни, видел ли он людей, лето сейчас или уже осень. Двухэтажный, строгий, без украшений дом стоял на небольшом холме в парке, не обнесенном оградой, перерезанном аллеями и той извилистой дорогой, по которой ехал экипаж; кроны деревьев переливались удивительными, разнообразными красками; Надьреви видел и желто-красную и лиловую листву, много сосен с темно-зеленой хвоей. Но вот фаэтон остановился у подъезда, под аркой между колоннами.