Лайош Надь - Избранное

— Спасибо, — пробормотал наконец Андраш.

— Не благодари, сын, не благодари меня, ибо я делаю это не ради твоих красивых глаз, а чтобы пощадить трою мать. Но я не знаю, что будет. Не знаю, когда ты решишься признаться мне, сколько у тебя долгов, кому ты должен платить и в какие сроки. С твоим покровителем Чиллагом я расправлюсь как следует. А ты… ты можешь теперь идти. Я еще подумаю, как взять тебя в ежовые рукавицы. Возможно, ты останешься дома и поедешь в Пешт только сдавать экзамены. Здесь, по крайней мере, ты на глазах. С женитьбой тебе придется повременить. Ты сам пока что расстроил все дело. — И после небольшого молчания: — Занимаешься ли ты? Сделали ли вы какие-нибудь успехи? Или этого славного молодого человека ты водишь за нос, как водил Пакулара? А между прочим, на этого Надьреви, если он оправдает доверие, у меня есть определенные виды. Занимаетесь ли вы вообще?

— Да, — после некоторого колебания довольно нерешительно ответил Андраш.

Махнув рукой, граф Берлогвари подумал: «Как видно, неправда». Хотя ответ был положительным, молодого графа выдал голос.

— Можешь теперь идти, — повторил отец.

Сын ушел, поклонившись. Взяв со стола письмо, граф Берлогвари посмотрел на него, но перечитывать не стал. Сунул его в карман. Потом приказал камердинеру срочно отправить человека в Топусту и к шести часам вызвать в усадьбу приказчика Крофи. А теперь он спешил повидать своих гостей, которые уже готовились к отъезду, так как поезд перед полуднем отправлялся из Берлогвара.

Андраш вернулся в свою комнату. Кровать еще была не постелена, и он одетый улегся на нее. Обхватив руками голову, принялся вздыхать. Учителю он передал, что плохо себя чувствует и сегодня урок не состоится. Когда горничная пришла убирать комнату, он отослал ее. Устав вздыхать, Андраш встал, чтобы размяться, пройтись, заняться чем-нибудь. Он подумал, что, на худой конец, неплохо поговорить с Надьреви. Ему нужен какой-нибудь собеседник, и, если нет никого другого, сойдет и учитель. Граф Правонски сейчас его не устроит, от него надо скрывать неприятности: ведь он непременно проболтается, и через несколько дней вся страна от Северной Венгрии до Трансильвании будет знать, что в семье Берлогвари между отцом и сыном разразился скандал. А Надьреви? Его тоже не может он посвящать в семейные дела. Но оставалось ничего другого, как приказать заложить экипаж и поехать кататься. Нестись что есть духу, подстегивая лошадей, устать до изнеможения и забыться.

К обеду еще осталось несколько гостей, среди них граф Правонски. Граф Берлогвари был, как всегда, оживленный, насмешливый; Андраш молча сидел за столом. Они не обменялись ни словом, но это прошло незамеченным. Никто ничего не заподозрил. Только графине Берлогвари не понравилось, что у сына грустное лицо. На ее озабоченные расспросы Андраш ответил, что у него болит голова.

— Опять болит? — забеспокоилась графиня.

— Последние дни не болела.

— Нет, дорогой. Ты жаловался недавно.

— Раз как-то.

— Не раз. Я говорила даже, что тебе не мешало бы показаться доктору. Сходи к Бауеру.

— Что понимает в головной боли простой сельский врач? — покривился Андраш.

— Бауер не простой сельский врач. Кроме того, он уже неоднократно доказывал, что прекрасно разбирается в болезнях. Ты знаешь, чем обязан ему…

— Это другое дело. Воспаление легких он умеет лечить, это его специальность. Но такие головные боли…

— Сходи к нему. Может быть, он пропишет тебе какое-нибудь лекарство. У тебя, наверно, малокровие. Ты такой бледный.

— Я был как-то зимой у Ендрашика.

— И что? Ты даже скрыл от меня.

— Ничего он не понимает. Сказал, нервозность. Прописал ронченьскую воду. Я выпил несколько бутылок, потом бросил.

— Жаль, раз уже прописали…

— Бросил, потому что головная боль у меня прошла.

Граф Берлогвари смотрел на Андраша и думал: «Конечно, разве Ендрашик в состоянии понять, отчего у молодого графа болит голова. Да не просто болит, а идет кругом голова у этого негодника».

После обеда Надьреви пошел один прогуляться. Он надумал заглянуть в деревню, навестить пастора и продолжить с ним разговор о вере. Дойдя до конца длинной улицы, он оказался возле протестантской церкви и пасторского дома, но желание зайти к Кеменешу прошло. Перед калиткой какой-то лачуги играли трое детишек, мать их что-то делала во дворе: ребята были замызганные, оборванные, с болячками на лице и теле. На болячки садились мухи. Один мальчишка ел кусок хлеба, сжимая его в грязном кулачке. «Религиозная дискуссия не состоится», — подумал Надьреви. Он долго стоял и наблюдал за детьми; потом выгреб из кармана мелкие деньги и дал каждому по десять филлеров.

— Купите себе груш.

Чтобы ускользнуть от тревожного наблюдательного взгляда матери, Андраш подсел к гостям. Он разговаривал главным образом с графом Правонски, своим ближайшим другом.

В шесть часов в усадьбу явился Барнабаш Крофи. В конторе, в угловой комнате на первом этаже, его ждал уже граф Берлогвари. Крофи приехал на бричке, без пяти шесть. Досталось бы ему, если бы он опоздал. Приказчик и без того был страшно взволнован. Зачем он понадобился его сиятельству? В такое горячее время, в самый разгар полевых работ, когда ему надо поспеть сразу в несколько мест. Не стряслась ли какая-нибудь неприятность? Может быть, напакостил этот проклятый цыган? Или еще кто-нибудь?

— Мое нижайшее почтение, ваше сиятельство, — поздоровался он вкрадчивым голосом.

Граф Берлогвари сидел за письменным столом; надев очки, просматривал какие-то документы. Он не ответил на приветствие приказчика, впрочем, так обычно встречал он своих служащих. Но снял очки и, словно ни о чем не подозревая, спокойно смотрел на Крофи.

— Я к вашим услугам, — пролепетал тот.

Граф Берлогвари не предложил ему сесть. Это тоже было не в его обычае. Стоя, должны были служащие докладывать ему, выслушивать приказания, иногда длинные, затянувшиеся на час наставления.

— Что вы сделали с цыганом?

— Я… я? Не взыщите… — покраснев, пробормотал, запинаясь, Крофи. — Я… я, ваше сиятельство…

— Не увиливайте от ответа. Мне все известно. Вы, Крофи, бешеный бык, которого надо связать.

Слова графа прозвучали резко, грубо. И взгляд его не был уже спокойным. Угрозой и негодованием сверкали его глаза.

— Быки, на которых пашут в поле, куда добрей вас…

— Прошу вас, ваше сиятельство…

— И не просите. Мое поместье из-за вас рискует лишиться доброй славы. Здесь не место подобным историям. Мне нет дела до этого цыгана — наплевать на него; по мне, хоть прибейте цыгана, крестьянина, еврея, но только не в моем поместье, а когда, скажем, отлучитесь куда-нибудь в отпуск, но если вы в Берлогваре, то обязаны обращаться с людьми сносно. Я не хочу возбуждать о себе нежелательных разговоров и угодить в газеты…