Лайош Надь - Избранное

— Я его жена.

Однако по всему ее поведению было ясно, что она ему чужая. Плечи, грудь, колени мертвеца усыпаны осколками стекла. Стеклом сплошь покрыта вся улица. Кое-где навалены целые груды. Смерзшаяся темно-красная лепешка на коленях трупа кажется обильно посыпанной сахаром.

Господин Т. говорит, что на проспекте императора Вилмоша люди набросились на труп лошади, резали, рвали его на куски, растащили мясо в течение нескольких минут. О таком же случае рассказал другой житель нашего подвала. В Йожефвароше та же участь постигла два конских трупа. На улице остались только восемь ног, две головы и кишки.

Вчера утром я сидел в подвале, когда послышался мощный взрыв. Казалось, весь мир взлетел в воздух. Стены подвала задрожали, воздух в нем помутнел от пыли. Я думал, нам пришел конец, дом рушится, нас завалит обломками. Бомба упала невдалеке от нас на углу посреди мостовой.

5 января, пятница.

Завтра вечером ровно две недели как длится осада города. Началось с артиллерийского обстрела. На обстрел мы не обращали внимания, считали, что он в общем-то не очень страшен. Спать продолжали наверху, в своей квартире. Сперва обстреливали с севера, снаряды врезались в дома, стоявшие на южной стороне улиц, тянувшихся с запада на восток. Окна нашей комнаты выходят на север, квартира на третьем этаже, перед нами стоит трехэтажный дом, следовательно, положение наше не было безопасным. Жена моя не боялась, но я тревожился. Все выглядывал в окно, не летит ли снаряд. Мы старались находиться в южной части квартиры, в кухне, где окна на юг. Наши соседи по квартире топили там печурку. Но вдруг начался обстрел с юга. Я заволновался. Пытался уговорить жену переселиться в подвал, другие ведь живут там. Она и слышать об этом не желала. Твердила, что не вынесет подвала, заболеет там, умрет. И принималась плакать. Я не знал, что делать. Без нее не хотелось спускаться. Одну ночь я проспал на кухне, сидя в кресле. Не всю ночь, а до рассвета, потом пошел в комнату. На следующий день спустился в подвал. Отнес туда нашу железную кровать. Спал хорошо. При обстреле подвал казался мне надежным. Жена упрямилась, оставалась наверху, в квартире.

После рождества мы еще открывали наш магазин, а я даже отправился на проспект Пожони, отнес продукты старшему брату жены. Это был мой последний путь туда, ходить по улицам, вернее, совершать такие длительные путешествия стало невозможно. Все больше и больше людей погибало от артиллерийских снарядов. На Терез кёруте валялись убитые. Их не убирали. Я видел один такой труп на углу улиц Кюрт и Кирай. Там лежал мертвый солдат, прикрытый коричневой оберточной бумагой. Бумагу слегка приподнимал ветер, видна была страшная рана: снаряд оторвал солдату руку. Я глядел на труп издали, ближе подойти не осмелился.

Жена в конце концов уступила моим настояниям и спустилась в подвал. Мы отнесли туда нашу большую железную кровать с проволочной сеткой и спали в ней вместе валетом. Первую ночь спать было очень неудобно. Может быть, потому на следующую ночь жена поднялась в квартиру дворника. Там и застиг нас взрыв бомбы, угодившей в дом. После этого мы окончательно переселились вниз.

Второго и третьего шла непрерывная бомбежка. Гудели самолеты, беспрестанно взрывались бомбы. Днем и ночью один за другим кружили над нами самолеты. Особенно страшно было третьего. Казалось, до сих пор мы просто отдыхали в подвале, а теперь настало нечто вроде апокалипсиса. Четвертого бомбежки уменьшились, а сегодня город как будто только обстреливает артиллерия.

Вчера на улице Надьмезе я видел труп голубя. Странное впечатление. Я воспринял это как некий символ всеобщности гибели. Вот и голубь. Гибнут живые существа. Никто и ничто не вырвется из кольца. Мы — обреченные на смерть пленники, если и не все, то каждый десятый. Даже из подвала не высунешь головы.

Сегодня мы поднялись в восемь утра. Быть на улице разрешается с девяти утра до пяти вечера. Сейчас мы у Г. Пришли к ней сразу после девяти. Ее квартира на первом этаже, окна выходят в узкий двор четырехэтажного дома. В обычное время здесь темно, но сейчас по сравнению с подвалом и эта комната кажется мне светлой. Я могу писать при дневном свете, сидя на стуле и положив тетрадь на подоконник.

Двор прямоугольный, вероятно, шагов двенадцать в длину, девять в ширину. Так как двор узкий, а дом высокий, комната кажется защищенной от артиллерийского обстрела. Да, теперь любое помещение оценивается именно с такой точки зрения. Но при бомбежках эта комната отнюдь не безопасна.

У Г. целый приют. Многие из жильцов дома боятся оставаться в своих квартирах на верхних этажах и спят здесь. Впрочем, окна всех квартир верхних этажей выбиты, и холод там невыносимый. Я думаю, в городе едва ли найдется целое окно. Когда, как и из чего сделают потом такое огромное количество окон? Если вообще доживем до этого.

Днем я снова пишу. Утром был сильный артиллерийский обстрел. Грохот канонады не страшен. На него не обращаешь внимания. Больше того, я рад, когда нас обстреливают, и боюсь пауз. Мысль одна: побыстрее бы кончилась осада!

Ходил смотреть на свою лавку. В доме, где она находится, разрушены две-три квартиры на третьем этаже и одна на втором, но в ней каким-то чудом держится потолок. Значит, можно предположить, что лавка моя не повреждена, и книги в ней уцелели. И если даже пойдет дождь или растает снег, вода в лавку не проникнет. В магазин, что по соседству с моей лавкой, можно войти со двора, говорят, товары в нем сохранились, оборудование не попорчено, только много пыли и мусора.

Короткий визит в тот дом, где помещается моя лавка. Все же я не полностью перешел на подвальную жизнь. Нет-нет, да и отправлюсь побродить.

Р. не осмеливается больше тянуть с поступлением на военную службу, боится неприятностей. Дело в том, что он получил повестку о призыве. Окна его квартиры разбиты. Он оклеил рамы черной бумагой и возится при свете свечи. Электричества нигде нет. Вода бывает кое-где в подвалах, иногда в квартирах на первых этажах. У нас в подвале, точнее в мастерской, она течет тонкой струйкой. Один из гостей Г. — я заглянул и к ней — вышел со мной, надеясь раздобыть воду. Он взял бутыль и кадушку, но наполнил только бутыль, наши женщины заявили, что воду надо экономить.

Люди, живущие здесь у Г., — нилашисты или, по крайней мере, симпатизируют им. (За исключением, конечно, девушки-еврейки, скрывающейся с фальшивыми документами.) Освобождения они ждут от немцев, но создавшееся из-за осады положение считают невыносимым и приходят в отчаяние. Впрочем, один господин, о котором я слышал, будто бы он член партии нилашистов, видимо, осознал что-то, принялся перестраиваться: ругает немцев.