Лайош Надь - Избранное

Встречаются и предприимчивые люди, которые даже во время налетов совершают большие путешествия. Вчера в нашу подворотню заскочил один такой молодой человек. Он шел в Буду со стороны Восточного вокзала. Осенью и я проделал два-три таких путешествия во время сильных бомбежек. Дела заставили. Повсюду меня останавливали полицейские и начальники противовоздушной обороны, пытались загнать в помещение. Но я не обращал на них внимания и шел дальше. Однажды налет застиг меня на улице Сив. По сигналу тревоги я вошел в большой дом. Там начальником противовоздушной обороны оказалась женщина. Она была раздражена, накинулась на меня, что посторонним, мол, положено не здесь стоять, а там.

— С меня довольно, — сказал я, — лучше пойду на улицу, погуляю.

Потом зашел в другой дом. Этот был со звездой, живущие в нем евреи в подвале не уместились и стояли во дворе. Они посоветовали мне лучше пройти в дом на углу улиц Сив и Аради, потому что жильцов там всего человек десять. Я направился туда. Налет длился час, все это время я просидел внизу в маленьком, чуть больше комнаты подвальчике-бомбоубежище. Это произошло в пятницу. В воскресенье в полдень снова был налет. На дом, в подвале которого я сидел в пятницу, упала бомба. Пробив несколько этажей, она взорвалась в подвале. Точнее, в убежище.

Все в нем погибли.

Г. принесла хлеб от пекаря. Хлеб мерзкий. Повидло из кукурузы, покрытое сухой коркой.

За мной пришла жена, беспокоилась обо мне.

Продолжаю писать дома. На обед был картофельный суп с хлебом. Одна женщина уделила нам немного. Чудесный хлеб! Я съел еще чуточку джема.

Утром был в нашей квартире. Окна настежь, холодно, в ванне замерзла вода. Мы запасли воду, и в банках из-под огурцов она тоже замерзла. Банки лопнули. Прокрадываешься в собственную квартиру, возишься в ней со страхом в душе, а заслышишь вой самолета, без оглядки мчишься вниз, в спасительный подвал.

Время тянется медленно. Чаще всего торчу в мастерской. Иногда поднимаюсь по лестнице к выходу, стою там. Рядом топчутся люди, тоже прислушиваются к обстрелу. Когда доносится гудение самолетов, все бегут обратно в подвал.

Мастерская выглядит странно, словами ее не опишешь, без плана не представишь. Стенные выступы, ниши делят ее на части. Несовершенное, надо сказать, помещение. Вверх на улицу, наподобие широких труб, тянутся окошки с матовыми стеклами. Сейчас мастерская вся увешана выстиранным бельем. Оно висит на веревках прямо над плитой. Не очень-то аппетитно. В любую кастрюлю может накапать.

У нас новый порядок, в подъезде на часах стоят по две женщины. Следят, чтобы посторонние не проникли в дом. Чтобы вор не забрался наверх в квартиры.

Сейчас пять часов. Полтора часа назад на улице у ворот стоял Ченгеи. Нилашист с солдатом схватили женщину-еврейку, которая шла без звезды по улице. Ее повели в ближайшее помещение нилашистской партии. Проходя мимо нашего дома, нилашист попросил у Ченгеи огня и тихо спросил:

— Брат, в этом доме нет евреев?

— Нет, — ответил Ченгеи.

— Спасибо, — сказал нилашист и пошел дальше.

Перед нашим домом стоит несколько обозных машин. Вокруг них крутятся солдаты. Женщина из нашего дома дала солдату мяса и хлеба. Солдата растрогал этот дар. Он хотел было уплатить ей деньги, но женщина ничего не взяла. И заплакала, вспомнив сына, в семнадцать лет ставшего солдатом.

В мастерской полно столов, шкивов, деталей станков, повсюду бутылки, посуда, сита, кастрюли, продукты, множество всяких предметов и утвари. Очень занимательно. Есть на что посмотреть. Это куда интереснее, чем сидеть в четырех голых стенах, в полупустой комнате.

Недавно вернулся маленький человечек из нашего дома, он копал могилы на соседней площади. Там, на Площади, пятьдесят трупов. Их снесли со всего района, завтра похоронят. Большинство убитых — мужчины, хотя пол определить трудно, трупы прикрыты бумагой.

Один наш сожитель отправился в далекий путь на улицу Дамьянича, он слышал, что в тамошней аптеке можно достать севеналету. Некоторые аптеки еще торгуют, но входить в них надо с черного хода.

Н. болен, у него температура 38. И В. слег, у него тоже жар. Возможно, начинается эпидемия гриппа. Моя жена заметила, что у М. нет сахара и сказала, что им надо дать. А я еще раньше предложил им обмен: сахар на сигареты.

Прочел газету. Военная газета на двух полосах. Объединившиеся «Фюггетленшег» и «Эшти уйшаг». Итак, газета все еще выходит. Пропаганду они не прекращают. Если то, что пишет газета, правда, нам придется пробыть в подвале недель шесть, нас будут обстреливать и бомбить. Можно это выдержать? Разум подсказывает, что освобождение придет раньше. Но отчаяние порой находит такое, что боишься любой случайности, кроме, пожалуй, немецкой победы. Победы немцев я не опасаюсь, не настолько еще свихнулся.

Недавно вернулся домой Т. Он снова под хмельком. Говорит со всеми громко. Всем нам рано или поздно конец, — сказал он, — кому через два дня, кому через неделю. Вот десять минут назад на проспекте Андраши врач погиб, снарядом его убило.

Обязанность сообщать о продуктах несколько видоизменилась, заявлять надо лишь о запасах, превышающих месячную норму. Дворник уже составил список, который выглядит так: 3 кило муки, 2 кило сахара, 3 кило фасоли, 3 кило гороха. Тому, кто даст ложные сведения, грозит строгое наказание, но жильцы все же утаивают большую часть запасов. Нет, долго мы не выдержим. Но ведь говорит же Т., что тот, кто боится смерти, — осел. Ведь что ждет нас после окончания осады? Голод, эпидемии, болезни, нищета, отсутствие крыши над головой, холод, аресты. А раз так, — глупо бедному человеку цепляться за жизнь.

Интересен его образ мыслей. Он полагает, что бедняков ожидает мрачное будущее. А богатые снова выпутаются из беды.

Такому унынию, по сути дела, надо радоваться. Т. ежедневно выходит из подвала в город, он лучше нас осведомлен о военном положении. Сегодня он, видимо, услышал нечто ему не понравившееся, а следовательно, — благоприятное для меня.

Все же мною подчас овладевает подавленное настроение. Сейчас, в шесть часов вечера, положение кажется безнадежным. Подвал с каждым днем все больше наводит тоску. Никакой умственной, духовной жизни. Полное отсутствие мыслей, мозги не работают. О наших близких я и думать не смею. Например, о моем младшем брате, его детях, которые живут в Кишпеште. Хотя, может, и к лучшему, что они сейчас там. Скорее освободятся из этого ада. Но что с моими друзьями? С доктором Холлошем, Белой Гергеем, Ковачем? Что с Кальманом Шандором, с женой Ковача? Что с семьей моей жены? Дюси, племянник жены, на рождество еще был жив. Он приходил к нам, мы дали ему немного еды. Я устроил его в дом, находящийся под защитой посольства Швейцарии, но он все же выходил на улицу в какой-то фантастической форме и шляпе с петушиными перьями. Как сможет жить потом тот, кто перенес эти ужасные времена? Тот, чьи любимые, члены семьи погибли? Что будет у него на душе?