Лайош Надь - Избранное

Г. сварила обед. Продукты дали мы. На обед был вкусный паприкаш из картошки, но я даже не распробовал. Вообще ем я мало. Жена экономит запасы. С великим трудом впервые за неделю мы раздобыли хлеб. Недостаток хлеба компенсируем отчасти тем, что на завтрак едим суп с мучной заправкой, а к чаю жена жарит лепешки. Хлеб я раздобыл так: послал Карчи — он солдат и даже сейчас приходит к нам из Уйпешта — к пекарю, дав ему за это десять пенгё. Дело в том, что солдатам разрешается получать продукты без очереди. Штатские, главным образом женщины, случается, часами стоят в очереди на улице. Услышат — самолет летит, разбегаются. Стояние в очередях ужасно. Последние несколько недель приходилось простаивать за всем, сегодня уже только за хлебом: все магазины, кроме булочной, закрыты. Со мной не раз бывало: дойдешь до прилавка, а хлеб кончился.

Г. спекла калач. Калач не удался. Мука была у нас, дрожжи дала дворничиха. Тесто не поднялось, калач получился плоский и словно бы из грязи испечен. Мы ужинали дома, ели поджаренное сало с подсушенными ломтиками этого диска из грязи.

Освещение у нас убогое. Но повсюду отыскиваются свечные огарки, при их свете мы варим, жарим, читаем газеты, играем в карты, шахматы. Едва можно что-то разглядеть.

Сегодняшний день прошел относительно спокойно. Был небольшой обстрел, почти не бомбили. Но это плохо. Когда наступает тишина, меньше надежды на скорый конец. Скорый конец! Трагикомическое выражение. Но речь идет о скором конце, считая с сегодняшнего дня. Каждый день — пытка. Не столько из-за лишений, они пока не так уж тяжки, сколько из-за душевных мук! Когда слышишь, о чем говорят люди вокруг, в бессилии невольно задумываешься, не идиот ли ты.

Все еще выходит газета, попадает она и к нам. По мнению газеты и правых «наблюдателей за игрой», немецкая освободительная армия на подступах. Она уже по эту сторону Бичке. Кто-то, слышавший эту новость, хриплым голосом рассыпается в благодарениях господу, прямо вопит: слава богу, слава богу! Как раз рядом со мной. Я молчу, чувствуя головокружение. Это такая мука, что нет мочи выдерживать. Из-за того, что нельзя высказать свое мнение в соответствующих грубых словах, чувствуешь себя подавленным, лишенным всякого человеческого достоинства.

Жалуюсь, понимаю. Каждому своя беда горька. И знаю, что это мелкие беды. Как многим приходится сейчас страдать! Тем, кто отбывает трудовую повинность, и тем, кого арестовали, кто стал бездомным.

Женщины готовят в мастерской еду на большой плите. С утра до вечера плита заставлена кастрюлями и горшками. Варят вкусные блюда, у них есть продукты, из которых можно готовить. Мы обеспечили себя скудно. Мало думали об осаде, да и времени для закупок не было. Бог знает как и когда запаслись люди, ведь уже несколько недель, даже месяцев купить что-нибудь очень трудно. В последнее время и я попытался раздобыть сахар, варенье, спички, батарейки, свечи, да ничего не вышло. В подвале варят хорошие, жирные, пряные супы — фасолевый, картофельный, суп с лапшой. Готовят овощи — фасоль, горох, капусту, попадается даже цветная капуста, ее на днях в магазине напротив продавал бакалейщик. Пекут пирожные с ореховой начинкой, с маком, жарят пончики, блинчики. Есть свекла, огурцы, варенье, вот сейчас одна женщина возится с варениками. Иногда все мы получаем мясо, вот недавно, например, господин Т., время от времени разъезжающий по городу на военной машине и «реквизирующий» то одно, то другое, привез столько мяса, что каждой семье досталось по три — пять кило. За завтраком большинство пьет цветочный чай, у нас пока есть русский чай.

Сегодня после полудня исчез наконец труп, валявшийся у соседнего дома. Удивительно, — подумал я, — какие-то власти распорядились увезти труп. Но нет, не тут-то было. Двое жильцов нашего дома оттащили его на ближайшую площадь.

Вчера утром я видел, как гнали евреев в гетто. Процессия двигалась много часов подряд. Я узнал, что ведут их с проспекта Пожони из домов, находящихся под защитой иностранных государств. Процессию сопровождали полицейские и вооруженные нилашисты. Я уже видел много подобных шествий. Удивительно, что погода сухая и солнце светит. До сих пор, сколько бы раз ни вели евреев, всегда лил дождь. И прекращалась бомбежка! Словно сам господь бог ополчался против евреев.

Не могу описать чувства и мысли, которые жгут, терзают меня, когда я вижу это. Быть может, самое сильное из них — недоумение. Испуганное, переходящее в гнев, взывающее к небесам изумление. Неужели такое возможно? Такое! После многих тысячелетий культуры, после стольких книг, работ ученых, социологов. После Иисуса, Петефи, Фрейда. Господи боже мой! Я — писатель. Что я смогу потом написать о людях? Ведь не могу же я не понимать, что сейчас здесь экзаменуется человек. Держит экзамен без права пересдачи, навечно.

Город осажден. Через несколько дней, самое большее — недель, обстоятельства переменятся и наступит расплата. Не месть евреев, но возмездие всех честных людей. А злодеи все не унимаются! И времени хватает, и не боятся ведь. А казалось бы, пора уняться, скрыться под землю, вертеться бешеной овцой, стреляться, вешаться, прыгать в Дунай. О чем они думают? Должны же понимать, что им конец. Так нет же, идут в еврейские дома, выгоняют оттуда людей, истязают их, грабят, обворовывают, а потом ведут, гонят процессию евреев, сопровождают ее, караулят, — несут службу. Такого я не ожидал. Вообще, надо сказать, я всегда был пессимистом и всегда обманывался: действительность оказывалась ужаснее, чем я ожидал. Быть не может, чтобы они все еще рассчитывали на победу. Исключено. Или надеются, что им удастся бежать? И лишь друг перед другом разыгрывают уверенность? Гипнотизируют друг друга, и своей мнимой уверенностью терроризируют тех, кто стал думать иначе. Ведь, покажи они хоть знаком, что считают свое дело проигранным, им в тот же час придет конец.

Меня изводит недоумение. Гложет стыд. Стыд из-за того, что я ничего не делаю, а просто тупо наблюдаю. Не могу осуществить свое желание и крикнуть им в лицо: «Эй вы, негодяи! Наглые мерзавцы! Вы что, сбесились?»

Мне стыдно, что между мной и этими мерзавцами есть нечто общее, — я тоже венгр и христианин. Что я скажу, если после войны придется ехать куда-нибудь за границу? Венгр! Как отречься от этого? Но чувство стыда, едва возникнув, сразу исчезает. От негодяев я всегда отрекусь. Люди делятся не на венгров и евреев, христиан и магометан, волосатых и лысых, а на негодяев и порядочных.

Жива ли еще в гетто мать моей жены, которой восемьдесят один год? Мы думали, она умерла. Но пришел однажды какой-то чудак по имени Смук, которому позволяют выходить из гетто покупать продукты и лекарства. Этот Смук знает мать моей жены, он точно описал ее, сказал, где она живет, так что ошибки быть не могло. От него мы узнали, что старушка еще жива. Послали ей кое-каких продуктов, жена написала письмецо в несколько строк. Передаст ли Смук пакет?