Лайош Надь - Избранное

Только из пастуха невозможно было вытянуть ни слова, он был подавлен и очень стыдился своих слез. Через некоторое время он встал, отправился в «маленький дом» — это была их с женой комната — и там занялся табаком и трубкой, словно для того и зашел.

Время текло, говорили уже о другом, женщины суетились и все меньше думали о случившемся. Жена пастуха заглянула было к мужу, попробовала приласкаться к нему, но он грубо заворчал на нее. Женщина равнодушно отвернулась и оставила его одного.

Уже смеркалось, когда со стороны хутора Хетени на поле показалась мужская фигура.

— Ферко идет! — сказала молодая женщина, узнав парня по расхлябанной походке.

Йошка бросился навстречу — он бежал что есть духу, чтобы первым рассказать о сегодняшнем происшествии.

— Устал, наверное, бедняга, — проговорила старуха, а сама подумала: хорошо бы парень вечером сходил в имение да принес мяса и вина.

Ферко подошел, смеясь, радуясь, что его не было дома. Полусерьезно, полунасмешливо утешил пастуха:

— Не горюйте! Ничего, и они когда-нибудь нарвутся!

— Очень устал? — нетерпеливо спросила старуха, боясь, что парень откажется вдруг «отнести овсеца».

Ферко удалось уговорить. Сначала он противился, твердил, что не пойдет, хоть ему золотом за овес заплати. Но, узнав, что на ужин одна простокваша, сдался: парень терпеть не мог простокваши… Итак, достали испытанный кривой гвоздь, открыли им дверь чердака, выгребли немного овса — сколько Ферко мог донести в залатанном мешке — и, так как начало темнеть, отправили парня в путь: за полтора часа управится, сходит туда и обратно.

Пастух вышел из дома навстречу подпаску — тот уже гнал коров; батрак пошел в хлев; старуха принялась болтать с молодкой о том о сем; молодка, разглядывая свои вконец истрепанные домашние туфли, поинтересовалась, когда будет ярмарка в Вече, и тут же подумала, что на ярмарке, быть может, встретится со светловолосым жандармом: очень уж молодцеватый парень, и лицо у него красивое. Она, конечно, увидит его, ведь на ярмарке жандармы знай ходят взад-вперед — за порядком следят, чтоб не случилось где-нибудь драки.

1917

Перевод Е. Тумаркиной.

На опушку леса с жутким воем вломились волки. Их томила жажда, они сквернословили, бранили какой-то разбойный народ, но вот кто-то из них увидел резво журчащий ручей. Бросились волки всей стаей к ручью, наклонились и принялись жадно пить, черпая прозрачную воду жестянками, а то и просто горстями. Вдруг один волк вскинул голову, выкатил глаза, и ноздри его широко раздулись, — так бывает, когда волк учует запах ягненка; и правда, неподалеку от них из того же ручья пила воду какая-то кроткая овечка. Поделившись с товарищами открытием, волк немедленно подал рапорт главному Волку. Волки выпрямились и с просиявшими мордами устремили глаза на овцу.

— Эй! — крикнул какой-то волк.

— Эй! — словно свист стрелы, пронесшейся у самого уха. Робкая овца содрогнулась. Она все поняла, но не шевельнулась и сделала вид, будто не слышит или же не догадывается, что окрик относится к ней. Сохранять неподвижность ей было нетрудно — от неожиданности и страха она на миг помертвела.

— Эй! — снова резко взвизгнул голос.

— Эй, мошенница! Эй!

Машинально, как всегда повинуясь, овца выпрямилась и стала смотреть на волков.

— Тащи к нам ближе овечью шкуру!

— Zu mir! [49] Ко мне! (нем.)

Как не хотелось овечке двигаться. Как ей хотелось с головой уйти в воду и никогда больше не всплыть. Тяжко было у нее на душе.

Но вот опять позвал ее Волк.

— Ну иди же сюда, иди! — сказал он фальцетом, почти дружелюбно.

Овечка шагнула. Зов звучал так беззлобно, что в груди ее слабо затлела надежда. Она шагнула и медленно, очень медленно пошла к волкам. А волчьи глаза горели, волки глотали слюнки.

Овца подошла и остановилась. Она стояла перед стаей смятенная, с непокрытой головой. И тогда Волк с улыбкой спросил:

— Почему ты воду мутишь, когда мы пьем?

Позабыв об опасности, овца смело ответила:

— Я не мутила воду. Я не могла ее замутить, ведь вы наверху, а я внизу.

— Ах, да! Superior stabat lupus [50] Волк стоит выше (лат.) . Из басни Федра «Волк и ягненок». . Вполне справедливо, вполне.

И Волк засмеялся. Ему вторил хриплый воющий хор.

— Зато в прошлом году ты на нас клеветала.

— Да нет же, нет… Упаси меня бог! — торопливо защищалась овечка. — Как могла я на вас клеветать, когда в прошлом году вас тут и не было.

Снова Волк засмеялся бессердечным звенящим смехом.

— Да, это верно. В прошлом году мы действительно были где-то у черта на куличках. Хм… Но если не в прошлом, тогда, черт возьми, ты клеветала на нас в этом. В это-о-ом! А если не ты, то твой отец. Или мать, или брат, или кто-то еще из вашей гнусной семьи. Ты или твои товарищи, твои сообщники — все равно!

Волк был бледен, глаза волчьи сверкали, обычно звонкий голос теперь дребезжал. Овечка много слышала о волках, и сейчас ей страшно хотелось в отчаянье завизжать, броситься на колени, вопить, рыдать, умолять. Но она была совсем обессилена и потому не двигалась и молчала. А волки подтягивались все ближе; вот они обступили ее плотным кольцом и некоторые даже хрипели, подстегиваемые плотоядным желанием; мускулы у них подергивались; один уже щелкал зубами, и у всех вокруг пастей и носов зеленым светом вспыхивало серное дыхание.

Овца оцепенело молчала. Какой-то волк взвыл:

— Ты что, рот себе залепила? Мы тебе его живо разлепим.

«Мы тебе его живо разлепим», — стучало в мозгу овечки; из глаз ее хлынули слезы и закапали часто-часто, И тогда, прерывая слова рыданьем, она заблеяла, забормотала:

— Нет от-тца у меня. Я си-ирота. И ма-ать моя давно умерла. Был еще брат, но погиб на во-ойне.

— Погиб? — переспросил какой-то волк с леденящей кровь иронией.

— Выходит, ты не мутила воду, нет у тебя ни матери, ни отца, и брата нет, ничего у тебя нет, ничего ты не делала, ты невинна, чиста, как новорожденный агнец.

— Да, да, всегда к вашим услугам, — проблеяла овца, и снова в ней слабо замерцала надежда.

— Гм. Так… Значит, ты не ты, и грехов у тебя никаких… Значит, ты все отрицаешь. А я, значит… лгу?!

Застыла овца. И тут один волк с силой ударил ее по глазам. Удар был так страшен, что один глаз у овцы выскочил. Волк взвыл от хищного наслаждения.

— Значит, их благородие лжет? Ах, ты…

— Лжет или не лжет?

Снова страшный удар, и овечий глаз лопнул. Волчья стая хором взвыла.

— Не лжет, — задыхаясь, пролепетала овца.

— Не лжет? Стало быть, говорит правду? — закричал еще один волк и, разгорячась, ударил ее по голове. У овцы треснул череп.

— Правду он говорит.

— Выходит, лжешь ты!

Еще удар. Череп трещит.