Николай Лейкин - Неунывающие россияне

– Но я одна, Герман Карлыч, а не пять, – отвечает немочка и потупляет глазки. – Видите, одна…

– Нет, пять. Ви Мария, Каролина, Фридерика, Амалия – четыре… а я пять. Ви понял? Теперь до свиданья!

Немец отходит к шарам и издали пронизывает взором Марью Ивановну.

– Ах, Маша, какой ты рыба! – совсем судак, – шепчет девушке старушка-мать. Ну, сделай ему большая улыбка из зубы. Зачем так равнодушны?.. Фуй! Он на страховой компании служит, восемьдесят рубли на месяц, без жена и Abend beschaeftigung {вечерняя работа} имеет на двадцать рубли.

– Но, маменька, он, может, и не думает жениться?

– Фуй! никакая мущина не думает, а надо взять его в рук. Возмит завтра и шейт ему на сувенир пантофель. Твой отца ничего не думал, а как взял у меня пантофель, сейчас и сделался твой отца. Ну, Марихен, noch eine grosse улыбка с большой рот!

Девушка улыбается, осклабляет лицо свое и кивает Герману Карлычу головой, подражая тем алебастровым зайцам, что продают у Гостиного двора на вербах.

Без пения ни на шаг. Составился и здесь хор. Рыжебородый тенор, задрав голову кверху, запевает соло: binnich in's Wirthshaus eingetreten {я вошел в гостиницу} ; а компания через некоторое время подхватывает хором: «Крамбамбули». Тут-же остановились извозчик и коломяжский мужик и прямо смотрят в рот поющим.

– Это они молятся, что ли, по-своему? – спрашивает извозчик мужика.

– Нет, так шутки шутят. Молитва у них безпременно, чтобы во фраках. У них вера-то строже нашей. Хочешь молиться, так сапоги новые надень; оттого у них так и вышло, что каждый немец сапожника в себе содержит, – поясняет мужик. – Опять-же и чай пить грех, а пей пиво.

– А для чего же они головы кверху задрали и на небесы смотрят?

– Это от натуги. Ты посуди сам: вот уже часа три воют, за неволю надорвешься. Ведь у них тоже душа.

– А не пар?

– Нет, душа. Душа у них хотя и не крупная, а все-таки есть. У них и попы есть. Искусные попы. Прошлый год у меня один немецкий поп на даче стоял, так курицу мне заговорил, чтоб она петухом не пела. Пар это у англичан. У тех точно души нет. И как только он с тобой говорить начнет, сейчас тебя обдаст этим паром. За то у них бабы крупные, поджарыя, но крепкия. Нашей бабе супротив ихней не устоять, нашу бабу пополам не перегнешь: ну, а аглицкую можно. Нагляделись уж мы на народ этот самый. У нас тут дванадесять язык живет.

– Ну, а немецкую бабу перегнешь?

– Ту и гнуть нельзя, сломишь. Жидка уж очень и суха, потому жрет мало. Ту взял под папоротки – вот её и сила. Поэтому-то господа купцы и любят их себе в мамзели брать. Сдачи не даст, только берегись, чтобы глаза не выцарапала. Но и на это снаровка есть. Хватай за косу и уж тогда будь покоен.

– А французинка?

– Французинка порыхлее будет и на таком разе как бы булка от пеклеванника отличается. Французинку всю, что ни есть в Питере, офицерство к рукам прибрало. Делает перекупку и купец, но у господ офицеров.

– А турецкие бабы есть у вас?

– Я тебе говорю, у нас, в Коломягах, летней порой двенадцать язык проживает. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спирт пить начала.

– С чего же это она?

– А с тоски. Грек её к нам один завёз, а к армянину в семнадцатом номере пристрастие имела. И корм хороший ей был. Крупу жевала, толокно, лук давали, вдруг муравьиный спирт лакать начала. Самая лучшая баба – это чухонка. Из неё хоть лучину щепи. Пригляделись уж мы, знаем. Чухонку можно завсегда и на французинку переделать, и на немку, и на англичанку. Надел рыжий парик, обучил «жоли», «мерси», «бонжур» – вот-те и французинка. Прицепи ей хвост в аршин, надень розовые голоногие чулки, и завсегда за французинку уйдет, ей-Богу! Уж сколько я знаю. Живут, живут у нас тут лето в чухонках, глядь, – на зиму в французинки перешла. Но лучше всего из ихней сестры немки выходят; здесь вот, что ты видишь, на половину немки из чухонок переделаны, потому пища та же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцом польешь.

– А в арабку чухонку переделать можно? – допытывается извозчик.

– А то нет, что ли? Купил банку ваксы, вымазал её, да протер хорошенько щеткой сапожной – вот-те и арабка!

В это время с мужиком поравнялся жирный немец, тот самый, что умилялся при звуках тромбона. Он пыхтел и по-прежнему тёр свою лысину фуляром. Мужик снял шапку.

– Нагуляться изволили, Карла Богданыч? – приветствовал он его.

– О, да… Я выпил мой пиво и теперь делает мой моцион домой, – ответил немец и направился на дачу.

Старушка Роза Христофоровна крошила в кухне картофель и селёдку к ужину. Карл Богданыч нежно чмокнул её в шею и пошел к себе на верх разоблачаться, дабы надеть халат и ермолку и в таком виде предаться на верхнем балконе счастливому ничегонеделанию.

А на нижнем балконе в это время сидела юная Амалия, его единственная дщерь, с бледно-серыми глазами, напоминающими петербургское небо в летнюю ночь. Рядом с ней помещался Фридрих, совсем желтоволосый конторщик из страхового Общества. Они вздыхали и глядели друг на друга, глядели друг на друга и вздыхали, прислушиваясь к стуку дятла, к кукованию кукушки, к стуку ножа Розы Христофоровны, доносящемуся из кухни.

Фридрих первый прервал молчание.

– Сегодня мой принципаль сделал мне прибавку, и я буду получать сто рублей в месяц, – произнес он. – Это норма, мой идея.

– Поздравляю вас. Вы счастливы? – спросила Амалия и громко вздохнула.

– Нет, мой счастия неполный, как и я человек не полный. Я половинка, я ручка без топора, – ответил он и вздохнул еще громче.

– Но зачем же вы не ищете топора? – робко задает вопрос Амалия и потупляет глазки.

– Я искал и нашел, но не смел до сих пор взять эта топор. Я был шестьдесят рублей на месяц, а это не норма, не жизнь с топор. Теперь, когда я конторщик на сто рублей… о, я могу… это норма. Добрый хозяйка может хорошую жизнь сделать своему мужу на сто рублей. Квартира двадцать пять рубли, дров пять рубли, обед, фриштик – тридцать рубли, платье двадцать рубли, пять рубли шнапс, пиво, театр, клуб и пятнадцать рубли спрятать на Sparbüchse {в копилку} …

Следуют шесть вздохов. Три со стороны Фридриха и три со стороны Амалии. Амалия наклоняет голову, и, перебирая передник, смотрит себе в колени.

– Я Фелемон без Бауцис, я Абеляр без Элоиза, – я Фридрих без…

Юный, желтоволосый немец вынимает портсигар с вышивкой Амалии и целует вышивку. Амалия совсем наклоняет лицо своё в колени. Ряд вздохов.

– Вы, Фридрих, без экономии. Зачем тридцать рублей на стол? – тихо говорит она. – Надо дешевле жить. Квартира двадцать, обед двадцать. Керосиновая кухня. Суп, щи селедкиной головы с рыбьей шелухой, форшмак, картофель, две сосиски…

Еще вздохи, слышно кукованье.

– Вот кукушка кричит своя Амалия, а Фридрих не может кричат своя…