Николай Лейкин - Неунывающие россияне

Василиса замолчала и продолжала убирать комнату. Коновал сидел на постели и смотрел как мелькали её голые, полные локти, как изгибался стан. От выпитого вина в голове его сделалось легче. «А ведь баба-то важнец! Вишь сдобья-то сколько!» подумалось ему и он осклабился. «И работящая какая! Так шаром и катается».

– Василиса, хочешь я в тебя эту змею впущу? – сказал он наконец, указывая на подоконник, прищурил глаз и улыбнулся.

Заметив улыбку, Василиса приободрилась. Это была первая улыбка в разговоре с ней, со дня его переселения на квартиру.

– Зачем-же, Данило Кузьмич, этакую нечесть в меня впускать? отвечала она. – Мы знаем, вы люди умные, все можете, только зачем-же?

– Знамо дело, все могу. Захочу, так и изсушить могу. Вот как эта угриная шкура будешь.

– Я, Данило Кузьмич, к вам всей душой, а вы все этакое сулите… Вчера пришли хмельные, я вас поддержать хотела, а вы сейчас в грудь… Еще и посейчас больно…

– Так тебе и надо… Ништо, не суйся! – и коновал снова улыбнулся – Садись, что словно верстовой столб стоишь! – прибавил он.

Василиса так и зарделась от радости.

– Ничего, постоим, сказала она и села на стул.

– Ты вдова?

– Вот уж третий год вдовою. Муж был солдат, да на работах убило. Стену валили, стеной-то его и придавило. Не знаю, где и похоронен.

– Дети были?

– Нет, детей не было. Да и слава Богу, а то куда-бы я с ними теперь.

– Вишь локти-то как у тебя исцарапаны, заметил коновал. – Поди, все полюбовники обхватали?

– Нет, Данило Кузьмич. Что вы это?.. Видит Бог, нет… Я с полюбовниками не вожусь. Потому уж ежели сойтиться с человеком, так не на один день, не на месяц. Я себя соблюдаю, отвечала Василиса, потупилась и начала теребить руками передник.

– Ну вот, толкуй тут! – сказал он, замолчал и начал её рассматривать. Она была баба белая, полная, румяная – то, что называется кровь с молоком. До сего времени коновал совсем не обращал на неё внимания, но теперь она ему понравилась. Кроме лица, ему нравились в ней и её безответность, тихий и кроткий характер. Он встал с постели, прошелся несколько раз по комнате, выпил еще стаканчик водки, подошел к Василисе, ткнул её под мышку и спросил:

– Щекотки боишься?

– Как-же нашей сестре не бояться? Ведь щекотно, – отвечала она, вся съежилась и захихикала.

– Ну, ну, сиди смирно. Вишь жиру то нагуляла, словно коломенская купчиха! – сказал он, хлопнув её по спине, и сел с ней рядом.

Она немного отодвинулась. Сердце у неё так и стучало, лицо горело.

– Что рыло-то воротишь? Аль не люб?

– Зачем воротить, мы завсегда к вам с почтением, потому вы умные, – прошептала Василиса.

Коновал обнял её.

Весь этот день Василиса пробыла у коновала; два раза бегала за водкой, два раза ставила самовар и пила с ним чай.

Василиса переселилась к коновалу, но переселение это совершилось не вдруг. Сначала в его комнате на стене появилось её новое платье, на том основании, что у неё в комнате чугунка дымит, потом был поставлен сундук, так как он почему-то мешал гладить белье и наконец появилась кровать с подушками в ситцевых наволочках и в углу был повешен образ со стеклянной лампадкой. Положение её в отношении коновала, однако, нисколько не изменилось к лучшему, а даже ухудшилось. Проблески ласки проявились только на один день, и он по-прежнему стал обращаться с ней грубо и сурово и даже отымал у неё себе зарабатываемые ею деньги. Когда-же она не давала, то он и бивал её. Василиса втихомолку плакала.

Коновалу она, впрочем, очень нравилась, и он часто хвастался ею. За глаза он её звал «своей беззаконницей».

– Посмотри-ка: какова у меня беззаконница-то! просто кровь с молоком, – говаривал он кому нибудь в трактире.

Прозвание «беззаконница», данное ей коновалом, так и осталось за ней навсегда. Весь околодок звал её этим именем, но только за глаза, в глаза же звал Василисой Тимофеевной и, по коновалу, оказывал даже некоторыя почести. Одному только дивились все: как такая красивая, молодая баба связалась с таким плюгавым и ледащим мужиченком, как коновал.

– Ведь ни красы, ни радости в нем. Так – слюной перешибить. Просто мразь… говорили мужчины; женщины же решили, что он безприменно приворожил её каким-нибудь зельем.

Между тем как соседи переколачивали о Василисе и её сожителе, Василиса жила надеждами, что коновал изменится в обращении с ней к лучшему. К лучшему, однако, он не изменялся, а делался всё хуже и хуже. Она уже начинала каяться.

«Вот не было печали! Всё жила и горя не знала, так попутал бес связаться с человеком» – думала она часто, но бросить коновала всё еще не могла. Она любила его.

Коновал между тем делался всё драчливее и буйнее. Дело всегда происходило из-за денег и очень редко из ревности. Как только он напивался пьян, сейчас начинал подозревать её в утайке заработанных ею пятаков и гривенников и вымогал их побоями. Сначала побои эти производились валеным сапогом, потом кулаками и наконец в дело была пущена даже лошадиная челюсть. Синяки уже не сходили с тела Василисы, так как коновал, по причине увеличивающейся практики и неизбежного с ней угощения, очень часто напивался пьян, а, следовательно, и бил её. Она уже не плакала больше втихомолку, а всякий раз после первого удара бежала на двор и ревела там среди собравшихся на её плач соседок.

– Батюшки, убил! Совсем убил! Утюгом горячим пустил! – кричала она обыкновенно.

– Дура! Да что ты с ним на муку себе маешься! Уйди! Ведь не перевенчаны… – говорили женщины.

– Уйду, безприменно сегодня – же уйду от него кровопийцы! Голубушки, ведь все думала, что остепенится да обзаконит!

– Да, обзаконит он тебя как нибудь пудовой гирей в темя… – вставлял свою речь какой нибудь мастеровой.

– Ну, и обзаконит, а все бить будет, разсуждали женщины. – Тогда уж не убежишь – по этапу приведут.

– Да ведь то муж, голубушки, – шамкала, пригорюнясь, какая-то старуха.

– Чтож, баушка, мужнин-то кулак слаще, что ли? – отчеканивал мастеровой. – Что муж семь шкур спустит, что другой кто – сласть-то одна.

– Уйду, уйду! – вопила Василиса и точно уходила к кому нибудь из соседок, но только для того, чтоб переждать гнев своего сожителя и, спустя час, снова уже сидела в его комнате.

На коновала, впрочем, нападали и ласковые минуты. Минуты эти были, обыкновенно, на другой день после пьянства и учиненных им побоев, и заключались в том, что он приносил яблоко или пряник, взятые им в дань с какого-нибудь торговца в силу своей лекарской мудрости и всемогущества, и, подавая их Василисе, говорил:

– На вот гостинчика. Поешь.

– Не надо мне вашего гостинчика. Лучше-бы вы поменьше надо мной командывали.

– На-же, дура! Ешь, коли дают.

Василиса брала и ела, улыбаясь сквозь слезы.