Николай Лейкин - Неунывающие россияне

– Ничего, погодите, издохнет!.. Придет время… Это от того заговор так долго не действует, что я у неё, у шельмы, волос из её гривы не добыл.

Но Василиса не «издыхала» и цвела как маков цвет. Обстоятельство это жестоко повредило коновалу. Слава его начала меркнуть. Его перестали бояться. Прежняго уважения от соседей уже не было.

– Нет, братцы, это всё так… это всё зря… Какой он сведущий человек? Просто людей морочит. Уж ежели-бы он об этой порче понятие имел и в силе бы был, так неужто на Василису не напустил-бы?.. Будьте покойны! Человек злющий, – христианской души ему жалеть нечего! А то наткось, вместо порчи-то баба – что твой шар стала, – говорили скептики.

– Волос, говорит, её не добыл; а то-бы, говорит, в три дня извелась, – возражали некоторые.

– Толкуй тут. Мало он у неё их натеребил! Просто бохвал!

К обстоятельству с Василисой присоединилось и другое: купеческий кучер, тот самый, который по наущению коновала запустил под копыто хозяйской лошади шип и в конце концов обсчитанный коновалом, однажды в пьяном виде проболтался об этом в трактире буфетчику. Буфетчик, которому коновал успел значительно уже надоесть своим учащённым взиманием дани утробой, в виде чаев, соляночек и стаканчиков, рассказал об этом посещающим трактир извощикам. Извощики, услыша это, возмутились.

– Что-ж, братцы, как-же это возможно! Ведь эдак он и к нашим лошадям забраться может! И нашим лошадям шипы позапустит… – заговорили они.

– Какой он коновал! Нешто такие коновалы бывают? Просто мазурик! Настоящие коновалы скрыпинские, а это так с бугорков, да с горок. Нет, надо за ним присматривать, – решили извозчики и, разумеется, разглашали о том, что слышали, другим.

Толки росли. Толки эти доходили и до самого коновала. Он явственно стал замечать, что некоторые из его знакомых, отвешивавшие ему прежде низкие поклоны, вдруг перестали кланяться, а некоторые так при встрече с ним, и как-то странно улыбались. Буфетчик в трактире перестав давать в долг и требовал деньги. Квартирная хозяйка, вместо прежних двух рублей за комнату, требовала четыре и, насчитывала на него шесть гривен за разбитыя три стекла. От прежней славы осталось только то, что, на улице, у окна, можно было ещё иногда встретить толпу ребятишек, разсматривающих помещавшиеся на подоконнике лошадиную челюсть, заячьи ноги, змею и прочую дрянь, но и ребятишки не питали уже больше того страха и не очень то быстро разбегались при появлении коновала. Однажды он поймал двоих и вырвал у них из головы по вихру волос, но и это не помогло. Практика падала и месяца через три дошло до того, что коновала совсем уже перестали приглашать лечить от каких либо недугов. Его это злило. С горя он начал пить, и наконец, решил, что ему по добру по здорову нужно переселиться в какое ни на есть «новое место», вследствие чего, в один прекрасный день, жители Ямской увидали следующую сцену: по улице ехали роспуски. На роспусках лежали: сундук, кровать, самовар и узел, из которого выглядывали лошадиная челюсть и угол книги; сзади шел коновал в енотовой шубе и нёс в руках банку с змеёй и образ. Коновал переезжал в «новое место». Поравнявшись с городовым, стоявшим на углу он крикнул:

– Прощай, Пармен Иваныч! На новую фатеру переезжаю!

– Куда это? – спросил городовой.

– Туда за Измайловский полк! Кума у меня там, так к себе зовет.

– Ну, прощай! Коли сердит на что, так не сердись. С тобой страшно. Пожалуй и на меня такую-же порчу напустишь, как и на Василису напустил, – уязвил его городовой.

Коновал обернулся и показал ему кулак.

Друг любезный Пантелей Иваныч!

Письмо твое я получил. Душевно радуюсь за тебя, что ты, наконец, на месте. Ты пишешь, что выговорил себе у хозяина право в свободное от занятий время читать книги, а также и уходить со двора без спросу. Это очень хорошо. Продолжая жить у моего тятеньки в прикащиках, никогда бы ты не дождался этого. Господи, дождусь ли я этой свободы! Как подумаешь о себе, так даже обидно делается. Третьего дня мне минуло двадцать четыре года, а я все еще у тятеньки на мальчишечном положении, и ежели хочешь сделать шаг из дома, то непременно должен спрашиваться. Даже никакой вещи не можешь себе приобрести по нраву. Поневоле приходится хитрить и обманывать. Живу я, Пантелеша, по-старому и учиться французскому языку продолжаю, но ещё с большею осторожностью от тятеньки, чем прежде. Вчера, в то время как тятенька был в трактире, к нам в лавку пришел знакомый француз-обойщик и я читал ему по-французски, но он говорит, что ничего не понял. Верно без учителя нельзя. Теперь начал сбирать себе библиотеку. На прошлой неделе купил себе сочинения Гоголя и похождения Ракамболя и прячу их у нас на голубятне. Там они будут многосохраннее, так как тятенька, по своей тучности, ни за что туда не влезет. Все скучаю, – дома брань да попрёки; только и отвожу душу, что у Кати, но ты сам знаешь, что мне приходится у неё бывать еле раз в неделю, и то украдкой. Ах, как она меня любит, Пантелеша! Все говорят, что возлюбленные разоряют своих друзей, но здесь совсем напротив, и мне часто приходится навязывать ей деньги силой. Вижу, что нужно ей, а не берет. Иголкой по нынешним временам тоже немного наковыряешь. Всё хочу купить ей швейную машину, да где сразу возьмешь семдесят рублей? Ты сам знаешь, тружусь я для тятеньки как ломовая лошадь, а положения никакого не получаю. За платье и за сапоги, правда, он платит, а на карманные расходы даёт всего три раза в год по красненькой. Велики ли эти деньги! Только и живешь тем, что из лавочной выручки успеешь взять украдкой, а ведь по нашей торговле много взять нельзя. Прежде меня мучило это, и я считал себя вором, но теперь, обдумавши хорошенько, нахожу, что я беру своё собственное за труд. Люблю я Катю, друг Пантелеша; с восторгом вспоминаю, как она, бывши ещё в ученьи у мадамы, бегала к нам в лавку за покупками, но часто кляну себя за то, что наша любовь зашла так далеко. Какой сюжет из всего этого выйдет? Ведь и думать нечего, чтобы я мог на ней жениться при жизни тятеньки. Он ищет мне невесту с деньгами и ещё вчера за обедом сказал, что ежели за меня пятнадцати тысяч не взять, то не стоит меня и кормить, – словно я лошадь. На твое место у нас наняли нового прикащика. Нанимая его, тятенька сказал про себя, что на руку скор, а тот в ответ: «помилуйте, говорит, за всяким тычком не угонишься». Прощай, будь здоров и пиши почаще.

Твой друг Михаил Армяков.

Боголюбивый Григорий Кузьмич!

Вы неоднократно присылали ко мне вашего прикащика за получением с меня по счету ста пяти рублей за забранный попадьёю моей в вашей лавке товар, но я, к прискорбию моему, никоим образом не мог сделать уплаты по оному; так как в настоящее время претерпеваю крайнюю скудость в деньгах. Теперь время летнее, именитые прихожане разъехались по дачам, треб очень мало и кружечный сбор плох. Молю вас о великой услуге: потерпите до Успенского поста. В пост сей у нас бывает достаточно говельщиков, и я, пооперившись от оных, с любовию с вами разсчитаюсь. Вместе с сим письмом, пользуюсь случаем сообщить вам кое-что о вашем сыне Михаиле. Делаю сие во имя любви к вам и желания блага сыну вашему, который, по юности своей, крайне неопытен. Мне доподлино известно, что молодой человек сей совращён некоею прелестницею, по имени Екатериною Кроликовой, и вот уже более полгода живет с ней в внебрачном сожитии. Все сие узнал я от некоей бедной и сирой вдовицы дворянского рода, обучающей моих малолетних дочерей игре на клавикордах. Сия вдовица нанимает от хозяйки горницу как раз рядом с вышереченной прелестницей, часто видает там сына вашего и в показаниях своих достоверна. Ежели найдете нужным, то можете своевременно прервать эту преступную связь и открыть очи очарованному юноше. Всё сие я мог бы сообщить вам изустно, но настоящую неделю состою очередным по церкви и обязан быть ежеминутно на месте для нужд прихожан, а попадья моя, которая свидетельствует вам свое почтение, одержима зубною болью и не подымается с ложа.